Начинает Щил различать понемногу, что вроде бы летит, а вроде бы на дне речном сидит. А рядом сам владыка Ящер, толстыми лапами грозит, мордой чешуйчатой крутит да говорит глухим голосом:
– Что же друг твой кощунник по волнам ходит за море да обратно, а меня уважить не желает, не почтит достойной жертвой! Вот потоплю все ладьи и все павозки малые, какие ни на есть, какие увижу или учую.
Вот уже Щил не на дне, а словно бы в высокой лодке, видит, как поднимаются волны, играет Волхов, кружатся ладьи, переворачиваются рыбачьи павозки, и спасения нет, потому что выросли по реке новые пороги, острые каменные гряды, да не поперек, а вдоль берега. Могучий волхв встает в одной ладье и приказывает утишить владыку Ящера. Льют за борт душистое масло, бочками льют: выше волны вздымаются, режут черного петуха, а волны пуще; ведут на походный алтарь белую лошадь, но смывает алтарь волна через низкие борта до последней дощечки. Разгневался Ящер, не принимает дары. И спускают на воду корявую лодку-однодеревку, из цельного ствола рубленную, сажают туда человека. Присмотрелся Щил – сидит в однодеревке его друг Бул в нарядной одежде, высоких сапогах с подкованными каблуками, играет на гусельках с закрытыми глазами. Щил рванулся помочь другу, а руки-то не шевелятся, ноги не бегут, падает в зеленой темноте то ли сердце, то ли сам Щил.
Играет Бул звонче, уходит однодеревка под воду, а из-под воды все напев слышится. Опускается на дно лодка, а там уж на желтом песочке в перламутровом дворце на жемчужном троне сидит Ящер, по праву руку царица Белорыбица, по леву – двенадцать дочерей, одна другой краше, лишь последняя, младшая, Чернава лицом не бела, нехороша, одно слово – Чернава. Чуть на Булову жену, на Оприну, смуглотой смахивает.
Играет для них Бул, для них пляшут тонкие пальцы по струнам, увлекают за собой; ходят хороводом богатые рыбины, большие и серебряные, такие точно, из которых родился найденыш. А волны наверху успокаиваются, вроде и ладьи вперед тронулись. Веселее давай, кричит Ящер, и буйный плясовой напев рвется на волю, как ветер, как вода из запруды. Вскакивает Ящер с трона, пляшет, мордой острой трясет, ходит перед ним царица Белорыбица, дочери кружатся, трясут рукавами – быстрее, быстрее. Опять дуются волны наверху, опять ладьи тонут. А Ящер все просит – веселее, веселей! Вот уже ладья с волхвом налетела на крутые пороги, другую ладью несет грудью на камни, а в ней, цепляясь руками за мокрые скользкие борта, – Дир да Либуша с разметанной косой. Рви струны, просит Щил и плачет, знает, что не услышит кощунник, сам уж напевом увлекся.
Но Бул услышал, очнулся да как дернет тонкими и сильными пальцами, одна, другая – все пять струн полопались. Бросает на песочек ненужные гусли кверху дном, а там по светлому дереву гуляет лев, чудесный зверь, и птица летит. Ящер садится на трон, отдышаться не может, лапой обмахивается – ну наконец-то согрелся, говорит. Серебра да жемчуга я тебе, кощунник, не дам в награду, своего у тебя много, и правильно, свое иметь надобно, только со мной делиться не забывай, видишь, как нескладно выходит, когда делиться забываешь? А вот на дочери своей оженю, чего уж лучше-то, выбирай любую, да не ошибись, смотри, какая из них самая пригожая, впрочем, не ошибешься, ты проныра известный.
Засмеялся Ящер, будто болото захлюпало, а царица за ним – как гнилое дерево затрещало. Идет Бул вдоль дочерей, налюбоваться не может, глаза разбегаются: у одной стан что ива гибкая, у другой груди как пышные облака, у третьей глаза как два озера лесные, сердце сосут. Чернаву бери, подсказывает Щил, нет, не возьмет Бул Чернаву, когда столько красавиц, собою прекрасных, перед ним стоят. Не возьмет, не послушает, вон, то одну за руку тронет, то другую по волосам долгим погладит… Колотится у Щила сердце, понимает вещее, что все сейчас и кончится, разобьется ладья об острые камни, утонет Дир, захлебнется пенной волной Либуша… Вскрикнул Щил и очнулся на поляне.
Поодаль беспокойно спал Бул, двигая руками и коленями, как неспеленатый ребенок. Нарядный его тонкий плащ лежал рядом, аккуратно свернутый. Дир и Либуша с любопытством смотрели на Щила, и глаза их смеялись. Догадался скотий жрец, что его провели, даже наказали несильно, но не обиделся. Интересно, как это у них получилось: колодец и дно речное? А сон какой замечательный и страшный приснился, как жизнь, ей-ей, надо Булу пересказать сон, он кощуну по нему сложит. Только вот кто же придумал это – Дир, Либуша? Или он сам?
Поздно проснулась княгиня Ольга, устала за вчерашний день, намаялась. Да еще спала плохо, только под утро забылась: опять приходил к ней из угла спальни кто-то темный с невнятными речами. Говорил то за мужа, то за князя Олега, а то и за Свенельда-советника. Глухой его голос отдавался у Ольги в животе, и ребенок сердился, не мог уснуть вместе с матерью, вертелся внутри. Он не был богом, этот темный в углу, ни одним из знакомых Ольге богов, по крайней мере. А верная нянька его не слышала, нет.
Уже петухи давно откукарекали новый день, когда нянька кликнула девушек – одеваться княгине! Села Ольга к узкому окну, солнце совсем поднялось, а во дворе под стенами кремля еще спят дружинники, сваленные Ярилой по дороге к дому после вчерашнего праздника.
Свирепствовал славянский бог, перед тем как схорониться на год, бушевал. Вот и лежат воины на земле, даже седло под голову не положили, кто на собственном кулаке спит, кто на локте. Рты открыты, по лицам и бородам мухи ползают, разбудить не могут.
Ольга приказала послать девушку за Либушей, после позвала ключницу, спросила, что князь Игорь, как почивает после праздника.
– Нет, матушка княгиня, – отвечала ключница, тоже бледная после праздника и причесанная кой-как, – какое там почивает! Рано встал, холодного квасу выпил и уж отряд со Свенельдом снарядил в Плесков. Твоих-то дружинников почти никого и не отправил, заботится, думает, может, они здесь тебе пригодятся. Своих послал.
Ольга испугалась. Значит, действительно, не охрану послал муж, а конвой – за воеводой присмотреть. Подозревает князь измену, почувствовал опасность, удалил Свенельда, теперь запрет его в Плескове, а может, приказал уж зарезать по дороге… Леса по пути густые, темные – молчаливые. Но всех-то гонцов Ольгиных не уследит. Или уследит? Если дороги перекрыты, можно и тропинку сыскать. Как ей нужна сейчас Либуша – не гадать, просто поговорить. Ворожея хитра, лишнего не скажет, знает много, все замечает, если что и посоветует, то непрямо, деликатно.
Сильное беспокойство, охватившее княгиню, – плохой советчик, Ольге плохо удавалось сидеть и ждать, как прилично жене, она предпочитала действовать.
– Поди, Ярка, к князю, спроси, жена просит побеседовать, – приказала няньке, а сама не знала, о чем собирается говорить с мужем.
Нянька воротилась скоро. Князь Игорь не велел жене беспокоиться, велел отдыхать. После побеседуют. Сам же уединился с кобником, наказал никому не входить, не мешать.
Из всех волхвов Ольга больше всего не любила именно кобников. Они гадали и предсказывали по внутренностям птиц: петухов или коршунов, встреча с таким волхвом на дороге или в лесу грозила неприятностями, и держались кобники обособленно от прочих. Святилища у них не было, не было своего покровителя, хоть и гадали кобники на судьбу, но Мокоши-Судьбе не служили. Муж тоже кобников опасался, но в самых важных случаях посылал за ними. Девки же и младшие дружинники, сталкиваясь с этими волхвами на дворе, застывали столбом, а когда кобник проходил и ясно было, что не оглянется, плевали вслед и очуривались.
– Вот что, – сказала княгиня няньке, – позови мне кого-нибудь из моей стражи. А лучше – двоих, – пока еще девка добежит до Варяжской улицы. – Пусть эти двое верхами прочешут весь посад и привезут мне Либушу поскорее. Да накажи, чтобы она не наряжалась особо, сразу чтобы ехала, как есть. Небось, спит как убитая после праздника и до ночи проспит, если не разбудишь, – и повернулась опять к оконцу, но не глядела во двор, а только на свои отекшие пальцы, все снимала и опять надевала тяжелые кольца, за эту привычку нянька журила ее еще в детстве. Кольцо с веселым камнем сердоликом упало, покатилось по полу, Ольга быстро зашептала: «Колечко, колечко, выйди на крылечко, приведи мне Либушу в терем», кольцо, услышав, остановилось, покачалось на ободе и упало камнем к двери. Девушка кинулась было поднять, «Не трожь!» – сказала Ольга, и знала, что не поможет, не приведет кольцо ворожею.
Однако довольно скоро по камням и плашкам двора застучали копыта, княгиня заторопилась в сени, увидела, как въезжает ее старший дружинник Рюар, а перед ним на широкой спине гнедой кобылы, как на лавке, сидит чужая женщина, совсем не похожая на Либушу. Гнев ударил в лицо, ярко окрасил лоб и щеки, но Ольга сдержалась, прошла из сеней в свою малую светлицу для приемов, села на неудобное кресло спиной к окнам, будто посла встречала.
