Ворвался – почти безумным порывом, как если б все на иголках тут сидели до него, только и ждали, ворвался – успокоить, обрадовать, бегом от двери к креслу. И, мало смеряясь, что может быть какой-то другой вопрос тут обсуждали, может кто-то имеет слово, полузадыхаясь и освобождение сказал:
– Привёз, господа!
И свалился в стул, отдохнуть минуту.
Даже и загадочно было: что ж такое он мог привезти? Ещё одно отречение? но уже все отреклись, кто мог.
Уж здесь, в правительстве, мог бы он оставить свои актёрско-истерические повадки и вести себя по-деловому. При клоунском поведении ещё эта нескрываемая заносчивость и самовлюблённость стали Милюкова сильно раздражать. Даже особенно по темпу, по этой дергливости раздражал его Керенский: раньше, борясь за власть, Павел Николаевич и сам бывал нервен. Но теперь, достигнув кормила, прилично было вести себя солидно, соответственно высокому положению в огромной России.
А Керенский получил-таки внеочередное слово и, захлебываясь, всё так же радуя и радуя коллег своим присутствием, самим собой и своими свершениями, быстро доложил – и перед собою тряс листами: проект указа об амнистии! (Той самой светлой желанной Амнистии, которой требовали они во всех четырёх Думах как главного народного блага, – а вот в какой фиглярский момент и с какими ужимками пришла она.) Больше – для политических, но с приманчивой добавкой для уголовных: тем уголовным, которых стихийно освободил из мест заключения сам народ, – если они теперь добровольно явятся, будет сброшена половина оставшегося срока. А также сократится срок и тем уголовным, которые сами не освободились, – чтобы в тюрьмах не возникло недовольства и взрыва.
И когда оставалось министрам всего только кивнуть согласием препроводить указ об амнистии в правительствующий Сенат для опубликования, а Керенскому оставалось жаворонком взвиться – и на поезд, – в этот самый момент дверь открылась – и медленно, тяжёлыми ногами, вошёл хмурый Гучков.
Вошёл – так занятый мыслями или так больной, что даже вида извинения перед присутствующими не придал себе. Втащился – всё напротив Керенскому – так медленно, так трудно, что мог бы, кажется, и до стула не дойти.
Дошёл, сел. И печально подпёр рукой свою отяжелённую голову.
Недоумевали, поглядывали.
Но воздух занят был трелями Керенского, он звеняще говорил о своей поездке, как он всё хорошо сделает. Потом зачем-то огласил приветствие Временному правительству от чинов своего министерства. И вдруг, не спрося разрешения, или так быстры и понимательны стали его взгляды на князя Львова, – с тем же рыжим новым портфелем, облегчённым от листов амнистии, – выпорхнул – и был таков. На поезд!
Но присутствовал теперь Гучков – и пользовались этим. Вот, Александр Иваныч, относительно проведения новой присяги. Вот, Александр Иваныч, необходимо отдельное обращение к солдатам и офицерам русской армии. Вот, Александр Иваныч…
А Гучков сидел всё с тем же мрачным неприятием или непониманием, или ещё неприсутствием? (Это была, по сравнению с Керенским, другая крайность неприличия, которую Павел Николаевич также осуждал.)
– А что? – спросил он глухо. – Керенский – скоро вернётся?
Саму фамилию произнёс с пренебрежением.
– Александр Фёдорыч в Москву уехал, – ласково-зазывательно, особенно к Керенскому ласково, объявил князь Львов. – Вернётся – послезавтра утром.
– Только? Как это? – очумело смотрел Гучков. – А вопросы не ждут.
– Так вы сами опоздали, Александр Иваныч, – сиятельно сожалел добрый князь.
– Да… Я – с Советом заседал, – мрачно сказал Гучков.
– С Советом? – удивились, оживились все. – И что же?
– Хорошего – мало, – глухо, почти равнодушно ответил Гучков. – Но я считаю, что по министерству юстиции у нас положение ещё тревожней, чем по военному. Я не понимаю, как так: в Москву? на два дня? Неужели министр юстиции решил все дела? Так я должен докладывать за него? Извольте.
Он заложил ногу за ногу, уселся прочней, обвёл через пенсне нескольких министров, но задержался на Милюкове и так стал говорить, как будто ему одному, даже не министру-председателю:
– Совершена революция во имя свободы личности, но действительная свобода личности отнюдь не наступила. Печать не имеет свободной деятельности, ряд органов запрещён. Нет никаких гарантий неприкосновенности граждан. Если мы не имеем физической силы это осуществить, то мы должны по крайней мере обратиться с воззванием к населению – не допускать самих себя до произвольных арестов, выемок и обысков. Я получаю жалобы из многих мест,- да наверно и вы тоже? Мы должны всё же разослать местным властям циркуляр, что аресты не могут производиться без судебных полномочий, и законность задержания должна каждый раз проверяться прокурорским надзором. Господа, это всё функционировало при императорской власти – и как же это стало таким трудным после победы свободы?
Сняв подозрения с Милюкова, который, конечно, менее всех за это отвечал, – Гучков стал смотреть -… но на кого же тут смотреть?
Многие и глаза отвели.
– Я даже думаю, – сказал Гучков хрипло, – не воссоздать ли нам какой-то орган, заведующий общей безопасностью населения?
Ну, он не мог же иметь в виду – новую Охранку?! Но может быть… новую полицию?
– Губернаторов мы всех отменили, полицию мы всю распустили, охрану железных дорог сняли… А между тем, господа, – он всё-таки искал, чьи глаза его встретят, но уже ничьи не встречали, и никак не попадались лучезарные глаза князя Львова, – а между тем… ведь идёт война?
Он – спрашивал. Он – как будто не совсем уверен был, выстрелы сюда не доносились.
А утро понедельника принесло телеграммы все едино, без противоречий: отрёкся царь! отрёкся – несомненно! И он, и Михаил, вся династия, вся шайка – отреклась!!!
Реставрации – не будет!!!
И вопрос зажёгся теперь только: как? Путём – каким? Каким способом? Да побыстрей! Теперь и часа нельзя промедлить – скорей туда! Не опоздать! Захватить руль! Исправить, направить, скорей!
Сегодня Цивин у Ромберга. Хорошо. Но это ещё пока… зондировка, запросы, ответы… «Глухонемой швед» было кинуто три дня назад, тоже Ганецкому, несерьёзно. Серьёзней – фотография для паспорта (хорошо, что послал): может ли она сегодня быть уже у Скларца? Нет конечно. Послезавтра. А потом – рассматриваться в министерстве, в генштабе. Они должны бы и не ждать, должны бы сами догадаться и поторопиться – послать, предложить. Молчат. Дубины. Лестница бюрократическая.
Или – дорожатся, чтобы больше взять? Тогда – ничтожные политики. Вперёд, на большом участке пути – реальный союз, сепаратный мир. А там, а там… Прусские юнкерские мозги конечно не уследят за спиралями диалектики. Разве они видят дальше сегодняшних своих окопов? Что они знают о мировой пролетарской революции? Дальше, конечно, мы их переиграем, на то мы и умней. Но пока что им бы только сепаратный, да оттянуть прибалтийские губернии, Польшу, Украину, Кавказ, – так это мы и сами отдаём, давно говорим.
И Зифельд не идёт. И Моор не отзывается.
Но – Парвус? испытанный умница Парвус! – что же он? Израиль Лазаревич! Я сижу в этой Швейцарии, как в заткнутой бутылке! Вы же понимаете, вы-то знаете, как надо успевать на революцию! Почему не получаю предложений ехать? Делается ли что-нибудь?…
В комнате на Шпигельгассе – как в норе, солнца – никогда в окне не бывает.
Та-ак… Та-ак, одуматься некогда, что-то обязательно упускаешь. Что там делает в Петербурге Шляпников? Он неумелый. Тезисы к ним потекли, но это когда ещё… А вот что: надо сжато повторить телеграммой. Телеграмму в Стокгольм, партийная касса не разорится. Надя, кто пойдёт телеграмму сдаст: наша тактика – никакого доверия новому правительству! никакого сближения ни с какой партией! только – вооружение! вооружение!… Платком укутайся, бронхит!…
А вообще-то на всякий случай, если немцев не дождёмся, надо готовить путь и через Англию. Пусть, например, Карпинский готовит: берёт проездные бумаги на своё имя, а фотографию приложим мою. Мою, но в парике, а то по лысине узнают. Срочно ему писать! Срочно в Женеву! Кто отнесёт на почту? Ладно, сбегаю сам.
Сильный холодающий ветер дул по узким переулкам, и когда порыв усилялся да навстречу – прямо останавливал. А хорошо идти – поперёк, против! Так привык всю жизнь, так шёл всегда – и не раскаиваюсь. И другой жизни не хотел бы!
Тот же ветер взнёс по переулку наверх, домой, – и как раз вовремя: зовут к телефону на другой этаж. Кто б это мог? Почти никто того телефона не знает, для исключительнейших случаев.
По тёмной лестнице.
Инесса!! Прямо из Кларана! Голосок – как переливы рояля под её пальцами…
– Инесса, как давно я тебя не слышал!… Любимая!… А я вчера с дороги послал тебе откры… Надо немедленно ехать, нам надо всем ехать! Я готовлю тут разные варианты, какой-то сработает обязательно! Но вообще надо разведать и английский путь. И, может, удобнее всего было бы тебе… Что?… Неудобно?… Ну, я не настаиваю никогда, ты знаешь… Не уверена, что вообще поедешь? Вообще??. Колеблешься?… (Какой-то сбой, мысли не сходятся. Когда долго не видишься – и всегда сбой, настроения не прилегают, а тут ещё и по телефону.)… Почему же нет? Да как же можно вытерпеть!… А я был – совершенно уверен! Мне в голову не… Да, нервы, конечно… Да, нервы… (По телефону о нервах не разговоришься, франк минута.) Ну, ладно… Ну попробую как-нибудь, да…
