На этом речь главаря убийц была закончена.
Затем встал майор госбезопасности и начал читать список, кто куда прикреплен.
— Общая установка по операции назначается завтра, 12-го февраля, с 4-х часов утра. Сейчас — по местам! — закончил он.
Я попал в подчинение начальника сборного пункта Рава-Русская, лейтенанта госбезопасности Крюкова. Выгрузка и погрузка в железнодорожные вагоны арестованных должна производиться за три-четыре километра от Равы-Русской, на одном специально устроенном пункте, где нет близко населения. Связью со штабом начальника сборного пункта служил паровоз с одним прицепленным вагоном.
Часа в два дня я получил команду в 36 человек, в том числе: 5 человек из внутренних войск НКВД, 20 человек — из милиции и 11 человек из пограничных войск НКВД.
Ко мне в команду попал и мой приятель. Мне предоставили помещение в районе милиции на весь день. Часов в пять меня вызвали к начальнику сборного пункта. Мне был дан участок, где я должен был выполнять «работу». Участок состоял из трех сел. Главным из них было село П. В мое распоряжение было выделено 15 подвод с извозчиками-активистами и вручен список семей на производство их ареста. Расстояние от сборного пункта 20–25 километров.
— Завтра, — говорил начальник сборного пункта, — вы должны быть на месте в 4 часа утра. Подводы будут ожидать вас на разгрузочном пункте, а там — вы можете распоряжаться по своему усмотрению. Предупреждаю вас — прикажите, чтобы ваши подчиненные и вы сами не ели у крестьян, так как есть случаи отравления.
— А как же с питанием? — спросил я.
— Во время описи имущества отбирайте съестные продукты и давайте их подчиненным. Вы думаете, что имеете дело с нашими крестьянами? Нет — тут всего есть в изобилии! Они имеют целые стада.
— Тут же нет колхозов, — сказал я.
— Вы имеете дело с осадниками и лесниками[16] — понимаете? Этих собак надо убивать. Они нас ненавидят душой и телом. Вы думаете, что мы их повезем перевоспитывать? Нет!
Вернувшись к своей команде, я рассказал ей о полученном участке, разбил людей на группы и дал установку каждому, исходя из общего инструктажа…
В 24 часа выстроил команду и повел в назначенное место, где нас ожидал транспорт. Мороз усиливался.
Через час мы прибыли на место. Люди распределены по подводам. В два часа ночи двинулись в путь. Мороз свое брал. Приехавшие еще могли терпеть (в валенках), а красноармейцы, в сапогах с кирзовыми голенищами, не могли выдержать, и большинству из них пришлось не ехать, а идти. Двигались очень медленно. По дороге, в чистом поле, нас каждые десять минут встречал конный разъезд, а по лесным дорогам останавливала, также через каждые десять минут, засада. Таким образом мы прибыли к пункту не в 4 часа, а в 6 часов. В селе мы нашли старосту, по имени Петрусь, который повел нас в управу. Я потребовал нескольких проводников.
Всего в участке должно быть арестовано 36 семей, а в данном селе — 27. В 7 часов мы разошлись. Я начал с ареста так называемого осадника Т. Расставил предварительно охрану, а сам со старостой начал стучать в дверь. Через минуту дверь была открыта, и мы зашли в дом. Хозяин зажег свет и спросил нас, чего мы хотим. Я ответил, что мы хотим арестовать его семью и доставить на сборный пункт, в город Рава-Русская.
— Ну что же, воля ваша. Мы этого ожидали, — ответил он.
Семья его состояла из двух взрослых дочерей и двух взрослых сыновей. Вся семья была поднята и посажена в одно место, с приставленным к ним часовым. Я начал опись имущества. Но — Боже мой! Когда же было описать все то имущество, что имел этот крестьянин! Продовольствия, одежды, скота и разной домашней утвари было столько, что вряд ли столько имела целая советская колхозная деревня. «Вот тебе и польский «замученный» крестьянин! Вот тебе и освободили!» — подумал я.
К обеду мы кое-как переписали. Один экземпляр акта я дал старосте, а другой взял себе.
Одежды, продуктов питания я разрешил брать столько, сколько им необходимо. Семья была посажена в сани, а в другие сани были погружены продукты. Перевезли в сельскую школу. Часам к 6 вечера было свезено в школу 16 семей, а остальные из этого села были свезены на второй день, часам к 12. Среди арестованных — 50 процентов было детей. Морозы усиливались, и если перевозить людей в той одежде, которая предписывалась инструктажем, — дети не доедут до сборного пункта… Я дал распоряжение взять перины, которые потом из актов описи вычеркнул.
В два часа 13 февраля я отправился сам с первой партией в 15 подвод. Арестованные задавали вопросы:
— Куда, на какой срок нас везете?
Сказать надо правду, что на все вопросы приходилось врать, да мы и сами не знали, что будет с несчастными.
В 16–17 часов первая партия была доставлена на сборный пункт. При погрузке в вагоны присутствовал помощник начальника сборного пункта, младший лейтенант. Когда начали погружать в вагоны привезенных мною арестованных, помощник начальника подошел ко мне и спрашивает:
— Кто начальник команды?
— Я, товарищ начальник, — отвечаю.
— Кто разрешил арестованным брать с собой перины?
— Я, товарищ начальник.
— А вы на инструктаже присутствовали?
— Да, присутствовал, товарищ начальник.
— Почему же вы разрешили?
— Потому что мороз, а среди арестованных много детей, товарищ начальник.
— Хорошо!
Записал мою фамилию, место работы и ушел.
17-го февраля по всем участкам аресты были закончены. Команды, принадлежавшие к сборному пункту Рава-Русская, съехались на сборный пункт. Здесь стояло множество эшелонов с арестованными. В вагонах было невыносимо холодно, отопления не было; вместо уборных, были прорезаны дыры в полу… Вагоны были исключительно товарные, окон не было, а если были люки, то без стекла.
При погрузке все строго контролировалось, и все, что имели арестованные сверх положенного по инструктажу, отбиралось и сдавалось начальнику сборного пункта или его помощнику. Вагоны набивались битком и закупоривались наглухо. Доставки в вагон воды, продовольствия не было. Начали умирать дети. Многие отморозили руки, ноги. Просили помощи, но никто не обращал внимания. Описать это невозможно.
Часов в 5 вечера мы выехали из Равы-Русской и прибыли часа через полтора во Львов. Там пути были заняты эшелонами с усиленным конвоем пограничных войск НКВД. Перегрузка арестованных для отправки в Советский Союз должна была происходить во Львове, потому что железнодорожное полотно советского размера было расширено только до этого города. Движение поездов гражданского населения очень сократилось. Ко времени прибытия поезда пассажиров моментально «убирали».
20 февраля мы узнали, что перегрузка будет происходить в ночь с 21 на 22 февраля, и к вечеру вернулись в свое помещение, зашли в буфет и взяли ужин. Но только что мы приступили к ужину, как послышалась боевая тревога. Ужин, конечно, пришлось бросить и пулей лететь в свое общежитие. Одеваясь на ходу, мы стали в строй. Через 5-10 минут явился особый уполномоченный особого отдела штаба львовского военного округа, который сказал, что он уполномочен объявить и произвести запись добровольцев для охраны и перегрузки арестованных из польского транспорта в советский транспорт. «Транспорта, — говорил он, — прибыло достаточно, и мы должны эту польскую сволочь вывезти отсюда».
Запись происходила на месте. Чтобы узнать, что произошло с арестованными, лучшего случая не найдешь. Потому мы с другом тоже записались в добровольцы.
Открылись первые вагоны с арестованными, подана команда: «Выгружайсь!» Но никакая площадная ругань не заставила людей выходить из вагонов. Тогда начальники заставили своих подчиненных чекистов (команды, созданные для перегрузки) лезть в вагоны и выбрасывать оттуда людей… Начал работать чекистский сапог. Оказалось, что вместе с живыми людьми в вагонах было много трупов, а остальные — калеки, с отмороженными руками и ногами, и только благодаря какому-то чуду немного людей было здоровых, но настолько истощенных, что они передвигаться были не в силах…
Началась перегрузка трупов и полутрупов — все сбрасывалось вместе с тряпьем в одну кучу… Стоны поднялись ужасные, люди просили пристрелить их, только не мучить. Команды рассвирепели. Одна женщина хотела взять с собой труп ребенка:
— Хоть умереть, — говорила она, — вместе с ним!
Ее закололи штыком в грудь.
Через час команде по перегрузке выдали по пол-литра водки…
Первого марта 1940 года я прибыл в Харьков и явился на прежнее место работы. После 5 дней моей работы меня вызвал начальник отделения и прочитал мне приказ по управлению НКВД Харьковской области:
«За допущенное халатное отношение к выполнению специального поручения и за допущенную мягкотелость к арестованным, чем нарушалась инструкция народного комиссара внутренних дел Украины (идя сознательно против инструкции, разрешал арестованным брать неположенную им одежду и питание сверх установленной нормы), — на первый случай — арестовать на 10 суток, с исполнением служебных обязанностей». Так закончилась моя специальная командировка в Западную Украину и Белоруссию.
