– Он у них падает и падает.
Старший наряда, почему-то майор и рыжий, положил мой паспорт к себе в карман и сказал заветное «пройдемте».
Ребята уехали от греха подальше, а я вскоре нашел себя в общей камере местного изолятора. Наутро, покатавшись в милицейском «бобике», мне показали казенную комнату с тревожными зелеными стенами, где тетка, назвавшаяся судьей, объявила приговор в пятнадцать суток за хулиганство.
Два неизвестных мужика-свидетеля что-то невнятно подтвердили, и я сел.
– Все свободны, – сказала судья.
– Может, ты и не виноват, – надзиратель вежливо открыл передо мной железную дверь. – Но у каждого своя работа.
С непривычки в камере мутно и даже страшновато, только поначалу – первые полчаса, пока тебя расспрашивают.
И непонятно, кто и зачем. Затем обнюхают и отойдут.
Каждому – свое.
Но свое – не каждому.
Меня подселили к двоим квартирантам. Один был тот еще гусь, а может и «утка». Но я не забивал себе голову ерундой.
Зачем размышлять о том, что непостижимо.
– Что ты думаешь о перевороте в Таиланде? – позвонил мне как-то приятель и почти обиделся, узнав, что я о нем ничего не думаю.
Первый мой попутчик был квартирным вором и охотно делился опытом, как и где надо обыскивать дома временно отсутствующих граждан. Попался он на женском алкоголизме.
Вместе с подругой они развесили объявления в многоэтажках о том, что, в связи с дезинфекцией подъездов, жильцов просят оставаться у себя с одиннадцати до часу. А у кого такой возможности нет, работа там и прочая суета, то достаточно выставить у двери трехлитровую банку. Спасибо.
Уже за первый день жатвы стеклотары набралось на целый склад. Дела пошли. И все было бы хорошо, но его гражданская жена на радостях загуляла. И в ходе их семейного междусобойчика соседи вызвали милицию. А те, поразившись обилию трехлитровых банок, нашли и кое-что из краденого.
Как писали в инструкции к импортным электрическим розеткам, «пальцы не совать». А если сунул, то не плачь. Доктор не поверит.
Подруга осталась один на один с личной жизнью, а его на время следствия прибрали, чтоб не сделал ноги.
А куда бежать?
Везде плохо, где люди есть…
В этих стенах, однако, временами бывало почти комфортно.
Подкатили и папиросы, и чифирь, и даже косяк травки.
– Жить можно, – как говорила тетя Циля из похоронного бюро города Бобруйска. – Работа есть – работа будет.
Она очень гордилась, что именно ей однажды довелось познакомить нового министра с образцами современных западных гробов для нужд нашего человека.
– У этого направления, безусловно, есть будущее, – согласился министр.
Второй мой квартирант, высокий и по-крестьянски костистый, делился с нами своими ходками за грабеж.
Красть и руководить он не умел, работать тоже, но когда кончались деньги, в основном на девок, выходил в ночное.
Его обвиняли в грабежах, хотя прохожие все отдавали сами.
Кто-то подсказал, что лучше жениться, чтобы было где жить.
Жить не получалось.
И тогда, в расстройстве, он как-то ударил тещу табуреткой по голове.
Все бы хорошо, но она приказала долго жить.
Предварительное следствие, которое он парился с нами, светило ему чуть ли не «вышкой». Поэтому парня иногда клинило. Он вдруг срывался с нар, где мы сутками сидели или лежали на досках, и с криком и пеной бросался туда, где в поднебесье маячило маленькое окошко. Но потом быстро затихал.
Видимо, бетонные стены – лучшее успокоительное из придуманных человечеством транквилизаторов.
Время от времени мы поодиночке или по двое «в ногу», чтобы не закружилась голова, вышагивали в узком проходе от стены до двери.
Шесть шагов туда и шесть обратно.
Не заблудишься.
Соседей по шконке то забывали, то по два раза в день таскали на допросы. Но остальное время мы дремали или разговаривали.
Из всей информации у нас и было-то две устарелые местные газеты. Их однажды, по моей просьбе, на утреннем обходе закинули к нам, как диверсантов в тундру.
– Да, плохи дела, – сказал тогда домушник, внимательно прочитав прогноз погоды.
И мы пустили прессу по назначению.
– Что это у вас там? – насторожился много позже офицер на белорусской таможне, открыв мою сумку, полную книг.
– Книги, – сказал я.
– А зачем?
Зато ни одна женщина, а тем более девушка, не слушала меня так внимательно, как сокамерники.
Я пересказывал им фильмы и книги, придумывая по ходу новые повороты сюжетов. Вспоминал Шейнина и Сабатини, Тамерлана и Наполеона, Патриса Лумумбу и Калигулу.
– Расскажи еще что-нибудь, – скучал квартирный вор. – Об этом, о маркизе-садисте. Как он ее в корзину сажал голой жопой…
– На себе не показывай…
И еще я читал им стихи. И свои – тоже. Даже сочиненные уже там – от беспокойства и ничегонеделания.
А когда же еще пишут стихи?
Звук шагов ушедших замер.
Оглушительная глушь.
И в простенках общих камер
Одиночки наших душ
Дней рассыпанные зерна -
На потраву всем ветрам.
И с ключами коридорный -
За апостола Петра.
Дух свободный – неугодный.
Потому что он везде
Под ярмом ходить негодный
И кусается в узде…
Их это особенно тронуло.
– Непонятно, но сильно, – сказал домушник. – Мой дед тоже был кавалерист.
Тещеубивец молчал, видимо, о своем.
По ночам он подскакивал и кричал что-то, захлебываясь, на непонятном зверином языке. А наутро его вновь забирали на допрос.
Человек, видимо, так устроен, что ушедшего ждут. Все-таки движение и информация, даже если ее и нет вовсе.
Чье-то возвращение – это всегда, пусть даже очень короткая, но перемена в жизни. И за решеткой, как на воле.
Однажды его долго не было, и наконец в двери залямзили засовы. Прокашлялись и взвыли, нехотя открываясь. Вдруг в коридоре раздались голоса, непонятная суета и выяснения. Дверь хлопнула и затихла. А за ней, удаляясь, ухнули шаги, быстро погасшие в глухом коридоре.
И все улеглось, и липкая недвижимость тишины снова завернула нас в духоту одиночества и рвань односложных диалогов.
Что-то случилось…
Через полчаса снова захлюпала дверь и появился Он. Наш. Третий.
Взмокший, на грани очередного припадка.
– Волки, – сказал он, подергивая от злости плечом. – Волки они и есть. Сначала поговорили, как обычно. Потом нарисовалась очная ставка с моей пудреницей. Но дело не в этом. В оконцовке следователь оставил пачку папирос на краю стола и отвернулся. Бери, мол. Я вижу, рядом ручка его лежит. Было бы что особенное – обычная писалка. Ну и прихватил с собой. А он не сразу заметил. Но зато, когда понял, бегом и с криком. Вот и дернули обратно, обыскали и все повытаскивали.
– А зачем тебе эта ручка? – удивился я. – Ты ее и не раскуришь, и не съешь.
– Как зачем? – не понял убивец и почти обиделся: – А чем ты стихи писать будешь? Васей?
Один человек мне сказал, что нет в жизни счастья.
– А где есть? – спросил я.
И застыдился.
Одному молчать легче, чем вдвоем. А вдвоем – труднее, чем всем вместе. Но зато молчать всем вместе легче, чем одному.
Это и есть свобода слова.
(УКРАИНА,1984)
Один человек сказал мне, что я жид.
– Нет, – ответил я. – Жиды – это те, кто с вами остается.
На мне была легкая рубашка, а на шее цепочка с шестиконечной звездой Давида.
Я был тут – и уже не здесь.
Мы в глухие советские времена стояли у палатки с пивом в городе, где друзья посоветовали переждать после обыска дома. Обыск проводили симпатичные ребята, молодые, но неулыбчивые и чем-то озабоченные.
– Улыбаясь, вы делаете ваши зубы беззащитными, – говорил тренер по боксу в местном Дворце пионеров, наставляя молодежь, как держаться на ринге, а затем выживать, уже за канатами.
Гости молча собрали еврейские книги, фотокопии учебника иврита, какие-то иностранные журналы, личные записи, отпечатанный почти на папиросной бумаге самиздат и пачку книг из «Библиотеки Алия» – от Теодора Герцля до хасидских притч.
– Поехали, – сказал старший через пять часов обыска.
«Приехал», – подумал я.
– Подпишите, это предостережение. Посадим, если не прекратите, – кивнул головой прокурор и налил себе воды из казенного графина. Мутного, как взгляд полицая.
– И чего вам не хватает, куда уезжать из страны колотитесь, не понимаю. Вон другие евреи, в большинстве своем довольны, а вы только бесстыдно воду мутите…
Прокурор был с похмелья или на работе, но предвзято.
Он посмотрел на свое отражение в графине, и его передернуло:
– Жиды…
– Еврей – это национальность, и не обессудьте, – сказал я и подумал: «А каково русским?».
Уже третий год какая-то горячо любимая тетя Хася не могла со мной воссоединиться.
Но она жила в Израиле, а я не жил на Украине.
– Переждешь пару месяцев на квартирах, – сказал Саша, человек, который создал сеть подпольного еврейского образования от Москвы до самых до окраин. – Вот адреса в Питере и Ереване…
