Площадь передъ правленіемъ была пустынна. Въ эту пору, благодаря жарѣ и часу отдохновенія большинства обитателей города, повсюду на улицахъ становилось тихо. Оба молодца подошли къ самому крыльцу и оба чувствовали сильное смущеніе. Вѣдь отъ этого дремлющаго, очумѣвшаго отъ сна и бездѣлья человѣка зависитъ ихъ судьба, ихъ жизнь, проснется онъ сейчасъ, невѣдомо какъ разсудитъ дѣло, зря разозлится и зря пошлетъ ихъ обратно въ яму.
Оба молодца, приблизившись къ ступенькамъ крыльца шагахъ въ пяти отъ сидящаго воеводы, упали на колѣни. Теперь только они разглядѣли вблизи, что глаза воеводы были прищурены, можетъ быть, отъ дремоты, а можетъ, просто отъ жары, а то и отъ лѣни глядѣть…
— Прости насъ, помилуй, помилосердуй, Тимоѳей Ивановичъ, — произнесъ Барчуковъ.
— Прости, помилуй, — прибавилъ и Партановъ на распѣвъ.
Оба они поклонились въ землю и приподняли снова головы отъ нижней каменной ступени, дожидая рѣшенія участи. Но воевода молчалъ, и они услышали вдругъ легкій сапъ. Воевода крѣпко спалъ, сидя.
— Ишь идоломъ какимъ раскапустился, — произнесъ Партановъ вслухъ, чуть не въ лицо заснувшему. Барчуковъ даже обмеръ отъ страху.
— Ей Богу, идолъ. Гляди, Степа, рыло-то какое.
— Полно, — шепнулъ Барчуковъ.
— Чего полно, — громко говорилъ Партановъ. — Нешто, ты думаешь, этого идола разбудишь? Его теперь палкой по макушкѣ — и то не сразу въ чувство приведешь. Рыло-то, сдается, какъ у мертваго…
— Полно, ей-Богу, съ тобой бѣда, — шепталъ Барчуковъ.
Партановъ разсмѣялся и началъ умышленно кашлять. Но воевода все спалъ и сопѣлъ.
— Что-жъ это? Пѣтухомъ, что-ль, закричать?
И прежде чѣмъ Барчуковъ успѣлъ пальцемъ двинуть, чтобы остановить пріятеля, Партановъ, какъ настоящій искусникъ и не хуже Варваци, такъ дивно прокричалъ «кукуреку» на всю площадь, что воевода раскрылъ глаза и мутнымъ взоромъ озирался вокругъ себя. Не даромъ онъ любилъ домашнихъ птицъ. Казалось, даже во снѣ воевода какъ знатокъ смекнулъ, что кричитъ самый породистый цицарскій пѣтухъ.
— Прости, помилосердуй, — заговорилъ Барчуковъ съ самымъ жалобнымъ лицомъ, и оба пріятеля снова повалились въ землю.
Не сразу Ржевскій сообразилъ въ чемъ дѣло. Ему уже, конечно, доложили, что изъ подъ стражи бѣжало четыре человѣка, изъ которыхъ извѣстный разбойникъ Шелудякъ бѣжалъ уже не въ первый разъ. Воевода шибко злился; но пуще всего онъ былъ золъ за побѣгъ извѣстнаго въ краю душегуба, такъ какъ изъ-за него ему уже разъ былъ выговоръ съ Москвы. Если опять подъ Краснымъ Яромъ начнутъ гибнуть проѣзжіе, опять пойдутъ жалобы, опять будетъ нахлобучка воеводѣ.
Такимъ образомъ, благодаря Шелудяку, бѣгство Партанова, Барчукова, а тѣмъ паче разстриги, неизвѣстно даже за что сидѣвшаго въ ямѣ, было Ржевскому — трынъ-травой. Наконецъ, воевода призналъ лица молодцевъ, хорошо ему знакомыхъ.
— А, вы, бѣгуны! Чего на глаза лѣзете! — проговорилъ, наконецъ, Тимоѳей Ивановичъ, какъ бы совсѣмъ приходя въ себѣ.
— Прости, помилуй, — сказалъ Барчуковъ и повторилъ слово въ слово то, что приказывалъ ему подьякъ. Совѣсть мѣшала ему оставаться на свободѣ и потому пришелъ онъ просить воеводу или милосердно простить его вину, или же, по волѣ своей властной, государевой, отправить его опять въ яму. То же повторилъ, почти тѣми же словами, и Партановъ.
Воевода сопѣлъ и молчалъ… Затѣмъ, онъ налилъ себѣ квасу, выпилъ стаканъ, потомъ налилъ другой и отпилъ еще половину, а остатокъ выхлестнулъ въ лице Барчукова. Шутка властителя свидѣтельствовала о томъ, что дѣло обстоитъ благополучно. Воевода, дѣйствительно, уже собирался сказать: «Ну, васъ, Богъ съ вами», но вдругъ повелъ какъ-то бровями и проговорилъ:
— Ладно, приведите мнѣ сообщника Шелудяка, и тогда я васъ прощу и освобожу.
— Гдѣ же его теперь найти? Вмѣстѣ съ вѣтромъ бѣгать т не съищешь, — заговорилъ Партановъ. — Онъ и бѣжалъ-то не съ нами, мы въ одну сторону, а онъ въ другую. Помилосердуй, гдѣ же намъ найти его.
— Мое слово воеводино крѣпко, — заговорилъ Ржевскій. — Пошли, ищите душегуба, гдѣ хотите — по всей Астрахани, по всей округѣ, по всѣмъ приписнымъ городамъ астраханскимъ, хоть на Веницейское море идите, а словите мнѣ разбойника. Приведите вотъ сюда и получите прощеніе всѣмъ своимъ злодѣйствамъ. А покуда не смѣть на глаза мнѣ казаться. Не смѣть никакихъ воротъ кремлевскихъ переступать. Увижу, въ яму отправлю и на цѣпь посажу.
Къ удивленію Барчукова, Партановъ вдругъ согласился за обоихъ, сталъ даже благодарить воеводу и объявилъ, что они все свое усердіе приложатъ съ пріятелемъ, чтобы скорѣйше розыскать и привести душегуба Шелудяка.
— Ну, вотъ ладно, ступайте.
Когда друзья отошли на нѣкоторое разстояніе отъ крыльца воеводскаго правленія, то Барчуковъ невольно воскликнулъ:
— Что ты очумѣлъ, что ли? Нешто можно? Хоть онъ и разбойникъ, а, все-таки, воля твоя, у меня сердца не хватитъ прійти вотъ, свалить его, взять и тащить въ яму. Зачѣмъ ты пообѣщался? Все же таки это — предательство. Ужъ лучше застрѣлить его, чѣмъ предавать воеводѣ, лучше голову отрубить, чѣмъ онъ заживо сгніетъ въ ямѣ.
— Дурень, ты, дурень, Степка. Нешто я выдавать буду Шелудяка? Ты пойми, что воевода надумалъ. Выпустилъ насъ на волю не гуляющими людьми безъ алтына въ карманѣ, безъ крова, а выпустилъ насъ якобы своими на службѣ у него состоящими повытчиками или сыщиками. Понялъ ты это, или нѣтъ? Мы вѣдь теперь сыщики, во всякій домъ влѣзать можемъ, всякаго добра требовать. Хочешь, вотъ сейчасъ въ любомъ домѣ я намъ обѣдать потребую. Сыщики де пришли отъ Тимоѳея Ивановича. Намъ де отъ него государскій указъ разыскивать двухъ или трехъ бѣжавшихъ разбойниковъ! Пойми, что намъ всюду дорога теперь, всюду почетъ и страхъ. Мы съ тобой, братъ Степка, не только на волѣ, а мы важные люди. А когда-то мы душегуба разыщемъ, да когда-то къ воеводѣ приведемъ, то невѣдомо. Будетъ это, братецъ мой, можетъ какъ разъ дня за два, за три до свѣтопреставленія.
— А коли попадемся ему на глаза? — спросилъ Барчуковъ.
— Что же, попадемся, — заоретъ на насъ, а мы въ отвѣтъ: ищемъ, молъ. Да и опять же, братецъ мой, утро вечера мудренѣе. Что черезъ недѣли двѣ будетъ съ нами или въ Астрахани, кто про то вѣдать можетъ. Можетъ, вся Астрахань къ тому времени провалится въ тартарары. Что впередъ-то загадывать!
Барчуковъ ничего не отвѣтилъ пріятелю, но рѣшилъ, однако, мысленно въ тотъ же вечеръ или на другой день повидать Копылова, или подослать къ нему кого-нибудь, чтобы узнать, какъ быть въ виду указа воеводы. Вернувшись къ Носову, друзья узнали, что Шелудякъ уже исчезъ, вѣроятно, уйдя домой, т. е. на большую дорогу, къ Красному Яру.
Въ самомъ началѣ Стрѣлецкой слободы ближе къ каменному городу и кремлю стоялъ пространный каменный домъ, съ деревянными кругомъ постройками.
Прежній владѣлецъ дома, теперь давно покойникъ, былъ стрѣлецкій сотникъ по имени Еремѣй Сковородинъ. Онъ какъ-то вдругъ разжился послѣ одного изъ походовъ, еще въ началѣ царствованія царя Алексѣя. Говорили въ городѣ, что будто бы въ числѣ военной добычи сотнику досталась кадушка съ червонцами. Такъ или иначе, но Еремѣй Сковородинъ послѣ похода отстроился и перешелъ изъ простой избы въ большія палаты. Но этого мало. Слухъ о кадушкѣ золота возникъ потому, что Сковородинъ купилъ подъ городомъ землю, завелъ огороды и баштаны, гдѣ сталъ разводить всякое «произростаніе» — овощи и фрукты, а дыни и арбузы появились сотнями… Эти огороды стали вскорѣ приносить очень большой доходъ. Сковородинъ сталъ отправлять обозы, чуть не маленькіе караваны своихъ произведеній. Дыни его пошли даже въ Москву, гдѣ стали славиться ароматомъ, и бояре первопрестольной угощались дивными пахучими дынями, именовавшимися ужъ не просто астраханскими, а получившими въ шутку имя: «Сковородскія вонючки». Имя стрѣльца стало «знаемо» на Москвѣ.
Богатый и почитаемый въ городѣ Сковородинъ женился, когда имѣлъ уже полъ-ста лѣтъ на плечахъ, на молоденькой и хорошенькой калмычкѣ, купленной имъ за десять рублей на базарѣ себѣ въ услуженье. Лукавый попуталъ пожилого стрѣльца. Онъ божился, что никогда не женится, все неподходящи, неказисты, бѣдны да худорожи были для него всѣ городскія невѣсты. А тутъ послѣ всякаго бракованія обвѣнчался съ калмычкой, конечно, послѣ предварительнаго крещенія ея и наименованія христіанскимъ именемъ Авдотьи. По батюшкѣ стали величать молодую стрѣльчиху Борисовной, по имени ея воспреемника отъ купели, какъ было въ обычаѣ. Шутники же прозвали Сковородину Авдотьей Базаровной.
Стрѣлецъ прожилъ съ женой счастливо лѣтъ двадцать пять и прижилъ многое множество дѣтей, болѣе полуторы дюжины, и умеръ уже лѣтъ восьмидесяти отъ роду.
Всего удивительнѣе было то обстоятельство, что всѣ рожденныя Авдотьей Базаровной дѣти — были дѣвочки, всѣ плохого здоровья, и почти всѣ умирали на пятилѣтнемъ возрастѣ. Шутники, коихъ много водилось въ Астрахани, увѣряли, что дѣвочки стрѣльчихи «чумятся», какъ лягавые щенки на первыхъ мѣсяцахъ, и не выносятъ этой прирожденной и неизбѣжной чумы.
