– Нет, до тебя, до тебя одного!
– Отойдите, – сказал царь стоявшим на площадке сановникам.
Все отошли, кроме Дио, спрятавшейся за угол скинии. Три-четыре ступени отделяли Иссахара от царя.
– Знаю, кто ты! Знаю, кто ты! – говорил он, подползая к нему и глядя в глаза его все тем же неотступно-жадным взором. – Радость-Солнца, Сын-Солнца-Единственный, Ахенатон Уаэнра, Сын Бога живого!
Вдруг вскочил и выхватил нож из-за пояса. Но, прежде чем успел поднять его, Дио кинулась к нему и схватила его за руку. Он оттолкнул ее так, что она упала на колени, но, не выпуская руки его, опять вскочила и телом своим заслонила царя. Невыносимо жгущий холод пронзил ей плечо. Услышала крики, увидела бегущих людей и упала с последнею мыслью: «Убьет!».
Райские сады Мару-Атону – Сени-Солнца – находились к югу от города, где скалы горной пустыни подступали к реке.
Сладкое дыханье северного ветра веяло и в самые жаркие дни под кущами вечно-зеленых пальм и кедров, благоухавших, как фимиамные кадильницы. Каждое дерево посажено было в особую ямку, вырытую в песке, наполненную нильским черноземом и обведенную кирпичным валиком, чтобы не стекала вода при поливке.
Всюду были цветники, пруды, островки, мостики, беседки, часовни, терема, легкие, сквозные, решетчатые, узорчатые, великолепно расписанные и раззолоченные, как ларцы для драгоценностей.
Царь часто приезжал сюда, чтобы отдохнуть от городского шума в тишине рая.
Здесь провела Дио три месяца, лечась от раны. Иссахар ударил ее ножом немного повыше левого сосца. Рана была опасная: если бы нож вонзился глубже, то мог бы задеть сердце.
В первые дни томил ее сильный жар с бредом.
То будто бы она лежит на костре, как тогда, на острове Крите, после убийства бога Быка: жертвенный нож пронзает ей сердце; жжет пламя костра, но райская свежесть веет сквозь него: пламя – Мерира, свежесть – Таммузадад.
То огненно-рыжий козел пасется на райски свежем лугу; ходит, щиплет траву, и зелень ее чернеет, как уголь; бегают по ней красные искорки; и опять зелень – Таму, искорки – Мерира.
То старый купец, богатый гость сидонянин, в торговых рядах Кносской пристани развертывает перед ней великолепную двуличневую ткань с зеленым и красным отливом, плутовато подмигивает, похваливает товар: «Настоящая риза Ваалова! Мина серебра за локоть, цена последняя…» И опять красный отлив – Мерира, зеленый – Таммузадад.
То уже настоящий Мерира вводит ее во Святое Святых Атонова храма, как было наяву, дня за три до покушенья Иссахара; она не хочет входить: знает, что туда не должно входить никому, кроме царя и первосвященника; но Мерира успокаивает ее: «Ничего, со мною можно!» – берет ее за руку, вводит. В тусклом свете лампад призрачно бледнеет на стене плоское изваяние Сфинкса: тело львиное, львиные задние лапы, а руки и голова человеческие, лицо невыразимо странное, тонкое, острое, птичье, старое, древнее, вечное. «Если бы человек промучился в аду тысячу лет и снова вышел на землю, у него было бы такое лицо», – шепчет ей Мерира на ухо. «Кто это?» – хочет она узнать и не может: вдруг узнает и просыпается с криком нездешнего ужаса: «Ахенатон!»
Царский врач Пенту лечил ее так искусно, что ей скоро сделалось лучше. Но, может быть, уход неутомимой сиделки, царицы, был для нее целительнее всех лекарств. Царица ухаживала за нею, как родная мать, не отходила от нее ни на минуту, ночей не спала, хотя сама была нездорова: кашляла, и каждый вечер рдели на щеках ее два пятнышка.
Всякий раз, как Дио видела над собой это прекрасное измученное лицо тоже раненной насмерть, – ей хотелось плакать.
От царицы узнала она, что произошло на Дворе Нищих после того, как Иссахар ударил ее, Дио, ножом и она лишилась чувств.
«Бог чудом спас царя», – говорили все. Когда уже злодей занес над ним нож, какое-то ужасное виденье предстало ему; нож выпал из рук его, и сам он упал к ногам царя. Царь, думая, что Дио убита, склонился и обнял ее с таким страшным воплем, что только тогда поняли все, как он ее любит. Долго не могли его поднять. Когда же врач Пенту, наконец, успокоил его, что Дио жива, он поднялся весь в ее крови. «Кровью ты с ним и со мной породнилась», – прибавила царица, рассказав ей об этом, и улыбнулась сквозь слезы.
Часть телохранителей бросилась на Иссахара, чтобы убить его тут же, на месте: но другая часть отняла его у них по приказанью Маху и Рамоза: только эти двое в общем смятеньи сохранили присутствие духа и вспомнили, что, прежде чем казнить злодея, надо его допросить. Иссахара отвели в тюрьму и здесь допросили, но узнали немного: он никого не выдал, только признался, что, когда поднял нож на царя, какое-то виденье поразило его, а какое именно, не хотел сказать, только все бормотал себе под нос что-то на языке Пархатых об ихнем царе Машиахе – Мессии, да повторял нелепые слова: «Воззрят на Того, Кого пронзили!». Но кто этот Пронзенный, тоже сказать не хотел, а потом вдруг совсем замолчал.
Пытка в святом уделе Атона запрещена была царским указом, но для такого важного случая прибегли и к пытке. Языка, однако, не развязали ему ни антилопьи шелепы, ни гиппопотамьи бичи. Маху и Рамоз должны были, наконец, отступить от него, так и не добившись толку.
В ту же ночь он тяжело заболел или притворился больным, чем-то вроде белой горячки. Опасаясь, как бы злодей не умер до казни, Рамоз поспешил испросить у царя смертного приговора. Но царь напомнил ему, что смертная казнь в уделе Атона отменена. Когда же тот предложил вывезти злодея в другой удел, чтобы там казнить, царь усмехнулся, пожал плечами и сказал: «Бога не обманешь, мой друг! Этот человек хотел меня убить здесь – здесь же должен быть и судим». – «Не судим, а помилован», – понял Рамоз и возмутился: решил казнить его потихоньку руками тюремщиков. Но и это не удалось: старые тюремщики заменены были новыми, получившими строгий приказ сохранить узнику жизнь.
Настоящая или мнимая болезнь Иссахара скоро прошла. Царь, тоже полубольной, – вскоре после покушенья сделалась у него падучая, и он все не мог оправиться, – посетил узника в тюрьме и долго, мирно беседовал с ним почти наедине: стража стояла вдали. А через несколько дней узнали, что злодей бежал.
Три старших царевны, Маки, Рита и Анки, помогали царице ухаживать за Дио. От них узнала она о ходивших по городу слухах, будто бы сам царь помог бежать Иссахару, а бежал-де он недалеко: тут же, в городе, прячется, выжидая, может быть, нового случая покуситься на жизнь царя.
«Ныне царь осрамил лица всех верных слуг своих, потому что возлюбил ненавидящих его и возненавидел любящих!» – воскликнул Рамоз, узнав о бегстве Иссахара, и вспомнил при этом слова, сказанные дядькой и тезкой отца государева, старцем Аменхотепом Премудрым: «Если хочешь, государь, послужить богам и очистить Египет от скверны, изгони всех Иадов, Пархатых!»
– Прав Гиппопотамчик миленький! – заключила Анки рассказ, – «Гиппопотамчиком» называла Рамоза за тучность, – и вдруг сжала кулачки, затопала ножками, чуть не плача от злости. – Срам, срам на всех нас, что Изка Пархатый помилован!
Дио ничего не ответила, но у нее промелькнула мысль: «Кровью мы с ним породнились, да кровь-то, видно, своя и чужая ему как вода!» И хотя она тотчас сама устыдилась этой мысли, но след ее остался в душе.
Царь часто бывал в Мару-Атону, но царица редко пускала его к больной, особенно в первые трудные дни: знала, что он не умеет обращаться с больными. Разговоры его с Дио были странно-пусты.
– Что это я все о пустом говорю? – удивился он однажды, оставшись с ней наедине. – Оглупел, что ли? Знаешь, Дио, я бываю иногда ужасно глуп, до смешного. Должно быть, от болезни…
Помолчал и прибавил с тою детски робкой, как будто виноватой, улыбкой, от которой у нее всегда сжималось сердце:
– Хуже всего то, что иногда и самое святое делаю глупым, смешным: точно вор, – украл и осквернил святыню…
– Зачем ты так говоришь? – воскликнула Дио с негодованьем.
– Ну, прости, не буду… Что, бишь, я хотел? Да, насчет Иссахара. Его-то я простил не от глупости. Он хороший человек…
Вошла царица, разговор оборвался. Дио была этому рада: сердце у нее билось так, как будто нож Иссахара опять вонзился в рану.
К месяцу Паонзу, Марту-Апрелю, она была уже почти здорова, но еще слаба.
В первый раз выйдя в сад, удивилась: сразу после зимы наступило жаркое лето; весны как не бывало.
Странная тоска напала на нее в эти знойные дни южной, мнимой весны. «Кто пьет воду из Нила, забывает отечество», – говорили египтяне. Ей казалось, что и она его забыла. Отчего же тоска? «Ни отчего, – утешала себя, – просто глупость, вот как у царя, от болезни. Пройдет». Но не проходило.
В саду Мару-Атону, у Большого пруда, против женского терема, где жила Дио, посажено было деревцо, редчайшее в Египте, привезенное в подарок царевне Макитатоне из Полуночной Фракии, молоденькая березка, белоствольная, стройная, тонкая, как тринадцатилетняя девочка. Царевна очень любила ее; сама ухаживала за нею, поливала, окапывала и обкладывала свежим нильским черноземом.
