В самое время пришли эти знания, помогавшие кадетам разобраться в окружающих людях, сравнить их с высокими образцами воинской и гражданской доблести, мужественной любви к родине, к справедливости. Кто скромен и неподкупен, как Аристид, пли бескорыстен и красноречив, как Перикл? А кто «хоть разумом силен, да на руку нечист», как Фемистокл? Увлечение античной историей знаменовало переход к отрочеству.
И Громеницкий понимал свою роль.
— Помните, господа, — говорил он, — все сие не для блеска речи и показа образованности запомнить надобно, но паче для подражания, каковое возвышает душу. Вскорости перейдем к Древнему Риму, и вы увидите, что герои были у всех народов, поймете, что и русские не без таковых.
Вспоминая эти слова перед сном, Сергей думал: «Надо поставить себе закон, как Аристид, — и в шутку не допускать обмана, неправды. Вон дяденька в наш век живет, а поступает во всем по-честному, недаром Алексей Иванович сравнил его с Катоном каким-то римским. Ужо скоро узнаем и про Катона… Вот от каких предков Никола и Егор происходят… Еще как Осип нагонит всё?..»
За полтора месяца, проведенных в лазарете, Осип очень изменился. Он так вырос, что из рукавов торчали тощие запястья, а штаны не закрывали колени. Черты лица обрисовались тверже, глаза приобрели более холодное, мужественное выражение. Стал он иным и внутренне — разом отказался от игр, а вскоре Сергей увидел, что погасло стремление к выигрышам. Полученный от брата кошелек Осип, не раскрывая, сунул в ящик. Потом обнаружилось и еще новое — Осип перестал хныкать. Так что, когда по увлечению древними кадеты переименовали русскую телку в римскую овикулу[5] это подошло только к его негромкому голосу и неторопливым движениям. Новый Овикула совсем не был медлительным в освоении наук, не был и кроток, как Фабий Максим, — будущий знаменитый консул, чье прозвище детских лет перенесли на Осипа одноклассники. Теперь все силы, всю волю устремил он на достижение заветной цели — выйти в первые ученики, получить наградную медаль, которую по-прежнему носил Ляхов.
К этому сопернику Осип не испытывал враждебности. Стоять в списках после давно признанного классом «первача» — ладно, куда ни шло. Но еще внимательней и враждебней, чем до болезни, наблюдал он Аракчеева, просиживавшего за книгами все время, кроме еды и сна. Однако в этом соревновании у Непейцына 2-го было важное преимущество — приятная наружность. После болезни стало ясно, что этот подросток скоро превратится в красивого юношу. Стройный, с мягкими манерами, сероглазый, белолицый, он был полной противоположностью приземистого, неуклюжего, на редкость не располагавшего к себе Аракчеева, которого кадеты накрепко прозвали Аркащеем. Бывают такие черты, в которых улыбка неестественна, такие губы, которые, кажется, не могут произнести приветливое слово, такие глаза, что навряд ли засветятся когда добротой, — так выглядел Аракчеев.
Отлично понял свои преимущества и сам Осип. Когда меняли форму, из которой вырос, дал целый рубль в швальню, чтобы «пригнали» все получше. К морозам Ненила, испуганная болезнью Осипа, выстегала на пуху две легкие телогрейки-безрукавки, чтобы братья поддевали под камзолы. Но Осип отказался надеть свою.
— Первое — мне не холодно, второе — военному человеку надобно закаляться, а третье — не хочу быть неуклюжим. Подари фуфайку дурацкую хоть Аркащею своему любезному. Под кафтаном у него места много и безобразней стать не может.
— Неладно так про товарища говорить, — сказал Сергей.
— Какой он мне, к черту, товарищ!
— Такой же, как все кадеты, — возразил Сергей. — А по успехам, может, всеми нами еще командовать будет.
— Не может такая образина вышнего чина достичь.
— Думаешь, только красавчики в генералы выходят?.. Не больно хорош лицом наш генерал, а «Георгия» на шее носит.
— Сравнил навоз с гранатой!
Осипу правильнее было бы сказать, что брат любезен его сопернику. После того как защитил от Зыбина, Аракчеев относился к Сергею дружелюбнее, чем к другим кадетам. Когда отстал от класса из-за болезни Осипа, предложил свою образцовую тетрадку по арифметике и геометрии, а однажды подсунул под подушку две большие медовые коврижки — часть гостинцев, привезенных с оказией из Бежецкого уезда.
Прерванная карцером, болезнью Осипа и усиленными занятиями дружба с греками возобновилась, когда началось катание с горы. Непейцын с удовольствием сказал им, что знает теперь много о прошлом их родины, об ее прославленных героях.
— То давно было, а теперь мы нахлебники России, — грустно ответил Никола. — На родине нам негде учиться военным паукам. Там греку позволено только быть крестьянином, рыбачить да, если сумел скопить деньги, еще торговать, но всегда низко кланяться магометанину.
Вскоре Адрианопуло не пришел на гору — простудился, как сказал Властос.
— Слушай, отнеси ему, Егор, в подарок телогрейку хорошую, чистую, на пуху. Разом мерзнуть перестанет.
— Отнести можно, только не возьмет.
— Из гордости?
Властос кивнул.
— Так ведь от друга!
— А чем отдарит? Ничего у нас нет. — Егор потупился. — Но неси завтра, попробую. И еще напиши подушевней, как брату.
Сергей написал письмо и приложил пару пирогов, принесенных в то утро Филей. А назавтра Егор вручил ему небольшой пакет.
— Никола велел благодарить. Он сразу теплушку твою надел, сказал: «Какой друг!» А тебе вот послал.
— Скажи, что тут. При ребятах развертывать не хочу.
— Раковина из нашего края… С родины. Ты, когда будет тихо, приложи к уху, в ней всегда волны шумят. Они у нас голубые, таких тут никогда не бывает.
— И Никола отдал? Разве я могу взять ее…
— Можешь. У него еще одна есть. Поменьше.
Раковина оказалась красивая — розовая и глянцевитая изнутри, коричневая, шершавая снаружи. Шумело в ней ровным тихим гулом. Сергей слушал в каморе перед сном и думал: «Хорошо бы побывать на греческом море, на берегах, где стояли акрополи, храмы, где сверкали доспехи, горели пурпуром диматии, неслись колесницы…»
Когда Никола вышел на воздух, он при первой встрече сказал:
— Твоя одежда спасла меня, право… Ты брат мне, Сергей.
На апрельских экзаменах Осип оказался по среднему баллу вровень с Захаром Ляховым, и генерал приказал выдать обоим медали.
Аракчеев не добрал отметок по фехтованию и французскому. После раздачи наград Сергей застал его в каморе смотрящим на двор. Непейцын положил руку на костистое плечо. Аракчеев обернулся. Слезы проложили на щеках мокрые борозды.
— Ничего, поглядишь, Славянин, я ему себя покажу! — пролаял он. — Узнает красавчик Аркащея!..
Пасхальные каникулы Осин опять провел у Занковского, а Сергей ходил на 3-ю линию, наедался, отсыпался и носил гостинцы приятелям русским и грекам. Филя по-прежнему работал на немца, но теперь уже с оплатой, как подмастерье.
— К вашей свадьбе, Сергей Васильевич, я невесте столик рукодельный сготовлю — не стыдно и княжне подарить будет, — говорил он. — А пока Семену Степановичу, чтоб с Моргуном играть, вот что сделал, — и показал раскладной ящик-шашечницу. — Черное дерево, эбен зовется, растет в заморских странах, а белое — наша береза родимая. На бордюрчик клен с персидским орехом пущены. Рисунок сам сочинил, даже Август Иванович «зер шён»[6] сказал…
На невских водах. Великолуцкие новости. Спартанская закалка
Весной генерал получил приказ готовить желающих к выпуску в морскую артиллерию и гребной флот. Вскоре на Ждановке рядом с корпусной купальней появился плот с домиком-будкой, к которому причалили четыре шлюпки. В старшем возрасте один день в неделю отвели на морскую практику. А в среднем было сказано, что могут после строевых занятий «ходить» на веслах, но под присмотром одного из флотских унтеров — «морских дядек», поселившихся в служительской роте.
Теперь вечером до лагеря доносилось протяжное: «Р-р-раз!» И через полминуты снова: «Р-р-раз!..» То кадеты выгребали к взморью, собрав в складчину несколько копеек «морскому дядьке», чтоб командовал ими в неслужебное время.
Но в шлюпку старые матросы пускали только тех, кто умел плавать. Так распорядился начальник морской практики отставной лейтенант флота, которою все называли Дмитрием Ивановичем.
— Воды бояться — на флоте не служить, — говорил этот крепкий старик. — Ты, баринок, мне перво покажи, что ежели снадобится, то до берега доплывешь, тогда и морской науке обучать стану.
Он называл всех кадетов ласково «баринок», но не разлучался с линьком — куском толстого смоляного каната, которым стегал по плечам при обучении гребле. Если кадет кричал: «Больно, Дмитрий Иванович!» — он отвечал: «Затем и бью». А когда говорили, что генерал запретил побои корпусным офицерам, уверенно возражал: «То сухопутные, а я корабельного флота лейтенант. Коли не по ндраву, так лезь, баринок, на бережок, там таким молодцам — паркетным гребцам куда вольготней».
