Как-то утром в начале октября Сергею особенно захотелось есть — не почувствовал сытости от казенной булки. Опередив капральство, шедшее в класс, побежал к воротам — там обычно сидели торговки с пирогами. На этот раз никого под воротами не было. Дневальный отошел, калитка полуоткрыта. Думая, нет ли демиургов за воротами, Сергей выглянул на улицу. И в этот момент его чуть не сбил с ног пробегавший мимо Властос. После лета они еще не виделись.
— Ты откуда такую рань? — спросил Непейцын.
— С реки. Помнишь, обещался до холодов купаться. Только не здесь, у начальства под носом, а за рощей на Петровском.
— Не врешь?
— Честное слово. И не кашляю, не чихаю. Ну, прощай. Надо бы повидаться, мы расскажем, как у генерала жили…
«Молодец Егор! — думал Сергей в классе. — А мне стыдно, право. Сговорился и забыл, будто нахвастал. Завтра же докажу, что могу в холод купаться».
Назавтра сбежать на Неву не удалось — дежурный офицер торчал при роте с подъема до классов. Но на третий день Непейцын вскочил проворнее обычного, сказал Апрелеву, будто сходит в швальню. Чтоб не задержали в воротах, пролез в дыру забора за сараями. На Петровском острове на дорожке к Неве все стало мокро, голо, на земле — бурые скользкие листья. Вот и плот, с которого, наверно, Егор купается.
Оглянул серую реку, тот берег, под которым причалены финские лайбы, баржи. Торопливо скинул чулки вместе с башмаками, одежду, белье и махом в воду. Ох, как обожгло разгоряченное тело, даже дух перехватило! Да, тут надо спартанскую выдержку! Вперед, еще несколько аршин… А теперь скорей обратно. Кажись, едва доплыл, такая холодина! Вот железное кольцо, за которое удобно схватиться. Скорей, скорей одеваться! Ветер так и прохватывает, не знаешь, куда отворачиваться…
— Кали мера! — Егор сзади, уже на плоту. — Холодная вода?
Неужто видел, как недалеко плавал? Нет, говорит без насмешки.
— Ничего, терпеть можно, — ответил Сергей. А у самого едва рот разжимается — так трясет всего.
— Я вчера едва стерпел. Последние разы купаюсь, только до ровной даты, до пятнадцатого дотянуть, — рассказывал, расстегиваясь, Властос.
Под его спокойным взглядом Непейцын старался сдержать дрожь и торопливость движений. А Егор, раздевшись, подвернул вверх косу, подвязал шнурочком через лоб. Ловко придумал — у Сергея-то коса вся мокрая. Присел, схватился за кольцо и, чтобы не замочить голову, мягко скользнул в воду.
Ох и плавает! Что ни махнет рукой, то полспины выскочит, капли с ладоней гроздьями. Ждать его или бежать в корпус? Камзол скорей надеть, от сукна сразу теплее…
Непейцын отвернулся от реки, от ветра, застегиваясь. «Сейчас — кафтан, и согреюсь окончательно».
— Сергей! — хриплый крик сзади.
Обернулся. Саженях в пяти Егор не плывет, а бьется — брызги летят. И вдруг пропал. Шутка? Нет, греки с водой не шутят… Вынырнул, плеснул руками.
— Помоги! — и опять скрылся.
Непейцын рванул борт камзола, горохом посыпались на плот пуговицы. Скинул штаны, рубаху, чулки — бултых! Ох, скорей, скорей! На боку, на боку… Не ошибиться бы направлением… Станет хватать за руку — в зубы его, как учили морские дядьки, да за волосы, и рот чтоб над водой… Сбоку плеснуло. Он! Лицо зеленое, глаза выкатились…
— Охвати сзади шею! Руки не тронь!
Слушает команду Егор, хоть глаза безумные, белые какие-то. И рукой гребет. Но как же тяжело его тащить… Вон еще плот-то где…
— Помогите! — Это Властос закричал.
А Сергей гребет рукой. Толкает воду ногами, отворачивает рот от воды, а она так и лезет туда, в ноздри. Ох, не доплыть…
Громко хлюпают бревна под чьими-то прыжками, кто-то вертится там, рвет с себя одежду. Подмога! Бросился, плывет навстречу…
— Держитесь, дети!
Мелькнуло длинноносое лицо, ровные букли над ушами. Рядом. Перехватил Егора. Но и на себя сил нет… Еще, еще, еще. Только бы до кольца. А те уже вылезают… Вот оно, кольцо, наконец, но на плот не подняться. Сердце как молоток, в ушах шумит. Кто-то хватает под мышку, рука как железная. Да это мосье Шалье! Здоровый, жилистый, волосатый, весь красный, а нос лиловый. Присел над лежащим навзничь Егором, вертит ему голову, приподнимает плечи, а теперь сгибает ногу, бьет по икре ладонью. Судорога, значит! А Егор охает, всхлипывает, плюет, откашливается…
— Скорее одеваться! Объяснения и благодарности после!.. — командует француз и, сделав смешное антраша, хватается за свою одежду. — Oh, mon Dieu![9] Как я разорвал батистовую рубаху!
Егор поднимается, топает ногами, тоже берется за белье. Сергей делает над собой усилие — надо скорее покрыть стынущее на ветру тело. Руки не слушаются, сердце колотится, во рту мерзкий вкус речной воды.
— Plus vite, plus vite![10] — торопит Шалье.
Через несколько минут, кое-как одетые, полузастегнутые, они бредут между деревьев.
— Courrons, vite! Le course Marathon![11] — кричит француз.
— Я не могу! — говорит Властос. Лицо у него как у покойника. Вот схватился за ствол дерева, и его стошнило водой.
— Eh bien! A present ce sera plus facile![12]
— И я не могу. — Сергея тоже мутило.
— О дети! Так нельзя! Одержав победу, надо ее закрепить! — воскликнул Шалье с пафосом и вдруг высморкался с помощью пальцев. Он передал Сергею трость, накинул на обоих кадетов полы своего плаща, подхватил под руки и повлек скорым шагом, рассказывая: — Что привело вам на помощь? Почему я в этих глухих местах? О! Только воспоминания! Я шел в корпус на уроки и по пути завернул сюда, под эти деревья. Здесь прошлым летом я прогуливался с одной дамой… Она уехала, ее увезли насильно! Вы поймете мое горе, дети, у вас благородные сердца! Я шел такой грустный, когда что-то мелькнуло на плоту. Потом услышал крик и бросился к вам.
— Я кричал, потому что думал — он меня не бросит и мы оба потонем, — сказал Егор.
— Oh! Mon brave![13] — Шалье сжал локоть Сергея. — Но почему, черт возьми, вы оба вздумали купаться так поздно?
— Решили закаляться, как спартанцы! — ответил Сергей.
Француз по очереди посмотрел на обоих:
— О! Достойный пример! Но вы забыли русский холод! В Элладе не бывает такого. Я, который был моряком королевского флота, плавал под командой великого Сюфрена, купался в двух океанах и семи морях, бился в Каддалорском сражении и тонул в тот день, — я едва не умер сегодня от ледяной воды.
Они подошли к мостику через Ждановку. Еще двести шагов — и ворота.
— Мне нельзя идти таким в класс, — сказал Сергей, останавливаясь. — Спросят, зачем оказался на реке, и накажут…
— И меня тоже, — уныло присоединился Властос.
— Вздор! — закричал Шалье. — Идите по каморам, там сейчас топят печи, и грейтесь, грейтесь, грейтесь. А я направлюсь прямо к генералу рассказать о вашей дружбе…
Мальчики никогда не узнали, как представил директору события мосье Шалье, но о наказании не было и речи. Наоборот, француз, Егор и Сергей стали героями. Через четверть часа в каморы прибежали вестовые с приказом тотчас идти в лазарет. Там ожидали уже лекарь, фельдшер и Шалье. Пловцов раздели, натерли душистым «аподельдоком», уложили под множество одеял и напоили горячим питьем из вина, сахару и гвоздики.
— Это должно нас подкрепить, — глубокомысленно говорил Шалье, смакуя вторую кружку вкусного снадобья.
От такого лечения все трое вспотели и, сменив рубахи, начали впадать в сладкую дремоту, из которой их вывел приход генерала. Подойдя к Сергею, Мелиссино сказал:
— Твой поступок прекрасен, мой друг. Благодарю тебя как старый артиллерист — красный мундир ты носишь с честью! — Генерал поцеловал Непейцына в лоб. Губы у него были теплые, мягкие, пахли кофеем и духами. Потом повернулся к Властосу: — Ты, Егор, умеешь выбирать друзей! — и тоже поцеловал его. Наконец к французу: — А о вас, сударь мой, я завтра доложу самому генералу-инспектору. Его высокопревосходительство, полагаю, не оставит того без внимания. — Генерал раскланялся, поставив ноги «уголком», и вышел, сказав с порога: — Помните, что сон — лучшее лекарство!
Они последовали этому совету: Шалье захрапел тотчас, а Сергей с Егором после того, как грек сказал шепотом:
— Ты, как Сократ — Алкивиада, спас меня от гибели. Клянусь, и я не пожалею для тебя жизни!
В гостях. Мелодия господина Глюка. Планы Осипа
Происшедшее на Неве имело несколько следствий. Первое — что при появлении Сергея вечером в каморе кадеты прокричали ему виват и, подхватив на руки, начали качать так усердно, что порвали кафтан. В этом виноват был, кажется, Аракчеев, который накрепко ухватился за Сергея большими красными руками. Второе — что подполковник Верещагин сказал Непейцыну: «Молодец! Не уронил чести фамилии. Я дяденьке твоему уже отписал». А третье состояло в том, что Полянский в классном коридоре обратился к Шалье с речью. Он сказал, что раз француз способен на такие поступки, значит, он только по наружности похож на сороку, а потому он, Полянский, просит его дружбы, после чего раскинул руки, призывая Шалье пасть в объятия, что тот и сделал с явной опаской, потому что кафтан словесника не отличался чистотой.
