24
Репнин уже готовился войти в кабинет посла, когда вновь услышал голос молодого человека в форменной куртке (Господи, как он попал в эту половину дома?):
— Пушкин был влюблен в графиню Фикельмон. Кстати, пусть тебя не смущает это непривычное для русского уха имя: она была Дарьюшкой, да, да, Дарьей Федоровной, дочерью Хитрово…
Репнин наклонился, чтобы рассмотреть юношу, но Скотт уже распахнул перед Николаем Алексеевичем дверь.
— Имею честь… господин Репнин, — по тому, что эти слова Скотт произнес по-русски. Николай Алексеевич понял: они больше адресованы ему, а не сэру Джорджу Бьюкенену, который поднялся сейчас из-за стола, но сдвинуть затекшие ноги и выйти навстречу Репнину или был не в силах, или (и об этом мог подумать Репнин) не хотел.
— Да… да… Репнин, Репнин, — произнес Бьюкенен по-русски, как показалось Николаю Алексеевичу, лишь для того, чтобы что-то сказать, впрочем, посол тут же перешел на английский. — По-моему, я знал одного Репнина в Лондоне еще в том веке, а другого в Софии в этом…
Николай Алексеевич улыбнулся: приятно, однако, прожить такую жизнь, чтобы ее масштабы намерялись уже не годами и десятилетиями, а, как сейчас, полустолетием — один конец жизни уперся едва ли не в седловину девятнадцатого века, другой перекинулся в двадцатый.
— Да, один Репнин — Лондон, другой — София… — продолжал свои расчеты сэр Джордж Бьюкенен.
— Все верно, — улыбаясь, подтвердил Репнин. — Первый — мой отец, второй — старший брат.
Бьюкенен наклонил голову, стараясь взглянуть на Репнина поверх очков:
— Теперь я и сам вижу: отец и брат.
Скотт нетерпеливо переступил с ноги на ногу, словно осведомляясь у посла, куда приглашать гостя — к журнальному столику в глубине кабинета или к письменному столу? Посол протянул над столом дрожащую руку — жест не столько державный, сколько немощно-склеротический, стариковский, но Репнин не садился — продолжая смотреть на Скотта, он точно хотел дать понять, что не сядет, пока тот будет стоять.
— Простите, но я хочу покинуть вас, — поклонился Скотт. — Хозяину надлежит быть среди гостей. А сегодня хозяин я.
— Да, да, разумеется, — заметил Репнин. — Особенно после того, как вы передали меня в столь надежные руки… — добавил он, улыбаясь.
Скотт пошел к выходу. Репнин опустился в кресло и взглянул на посла. Все шестьдесят четыре года, которые прожил этот человек, — годы странствий по белу свету, двадцать пять лет посольской службы в Токио, Риме, Дармштадте, Вене, Берлине, долгожданный пост посла в Софии уже в возрасте почтенном и, наконец, семь лет, прожитые в России, дороги, события, встречи, а вместе с ними и тревоги, нелегкий труд, сомнения, еще раз труд, изнурительный, расцвеченный радужным сиянием приемов и все-таки немилосердно тяжелый посольский труд, — все это выступило у него на лице. Что-то было в худых плечах, вздернутом носе, глазах, которые решительно отказывались смотреть туда, куда поворачивалось лицо, во всем этом что-то было жестоко-смятенное, на всю жизнь смешавшееся и, смешно так говорить о человеке, кроличье.
— Приходилось ли вам ловить себя на мысли, — улыбнулся сэр Джордж, и кончики усов приподнялись, — как ни тяжела ваша служба за границей, нет страны, которую вы покидали бы без труда, всегда немножко больно. Так было со мной в Болгарии. Так сейчас в России. — Он умолк и, сомкнув губы, опустил голову. — Вот так… кружится голова, как при океанской качке… Я мог бы отказать себе во многом, только не в прогулках по Летнему саду, но в последние дни я не могу добраться туда, хоть это и рядом. Нечего мудрить, просто пришла старость и нет сил.
Он передернул плечами и нетерпеливо передвинулся в кресле — просторно и холодно было в этом кресле, как в пальто, которое неожиданно стало свободным и потому не греет.
— Пришла старость, силы ушли, совсем ушли.
«Каким образом сэр Джордж сумеет перебросить мост к главному, ко всему тому, что должно явиться содержанием беседы? Не для того же, он пригласил меня сюда, чтобы говорить о старости?»
— Вы дипломат и должны понять меня: через две недели я буду в Лондоне. — Бьюкенен напряг плечи и положил на стол руки, свои руки, но было такое впечатление, что он достал из-под стола пару чужих рук, больших, неестественно белых, с сине-зелеными венами, выложил на стол эти руки я не знает, что с ними делать. — Через две недели я буду в Лондоне и увижу сэра Эдуарда Грея. Я знаю вашу жизненную позицию и осведомлен обо всех метаморфозах, которые в ней наметились. — Он вопросительно посмотрел на Репнина, а потом на руки, потом опять на Репнина и вновь на руки, кстати, они лежали неподвижно, становилось даже жутко, что они так непонятно мертвы, в то время как глаза, рот, уши находились в движении. — Тем больший интерес представляет для меня беседа с вами и… если хотите, ваше мнение. Повторяю, я не хочу воздействовать на вас, чем больше вы останетесь самим собой, тем для меня ценнее. Я… это Грей, а вы… это я. — Рука обнаружила признаки жизни. — Представили? И вот сэр Эдуард Грей задает вам вопрос, то есть не вам, а мне. Но вы… вы готовы ответить, оставшись самим собой?
Однако от Бьюкенена трудно было ожидать такой резвости мысли — вон как он повернул разговор. Для человека такого темперамента, как сэр Джордж, это, пожалуй, и не очень характерно.
Посол медленно разнял руки, сейчас перед ним лежали два кулака, руки пришли в движение, но все еще выглядели чужими — лицо серое, с рыжинкой, а руки снежно-белые.
— Полагаете ли вы, что русские отправляются в Брест, полные решимости договориться с немцами? — Он разжал кулаки и опрокинул руки ладонями вверх — ладони сейчас желто-белые, без кровинки. — Даже ценой жертв?
Репнин помедлил с ответом и вдруг ощутил, что торжественная тропа, которой Николай Алексеевич шел сюда, пресеклась и он намертво отрезан от того, что было его средой, его жизнью.
— Я не знаю, как поведут себя немцы, и не могу предугадать. Но если условия будут в какой-то мере приемлемыми, у меня нет сомнений, — Репнин взглянул на Бьюкенена — его руки все еще лежали вверх ладонями, — нет сомнений: русские выйдут из войны.
Бьюкенен сжал руки, сжал с необычной энергией, и Репнин вновь увидел на столе два кулака.
— Благодарю вас, — произнес Бьюкенен с чувством, видно, ответ Репнина перекликался в его сознании с чем-то таким, что уже было ему известно. — Еще вопрос: как, по-вашему, большевики относятся… к державам Согласия?
Репнин ждал этого вопроса — для сэра Джорджа Бьюкенена нет проблемы важнее. Вновь на какую-то минуту наступила тишина.
— Мне кажется, им нет смысла портить отношения с союзниками. Старое дипломатическое правило гласит: «Хорошая дипломатия не увеличивает числа своих врагов». — Репнин на миг умолк, ему послышалось, как где-то далеко-далеко, за Фонтанкой, за Литейным мостом, гремят выстрелы. — Заминку в брестских переговорах вызвало требование русской делегации не перебрасывать немецких войск с востока на запад. Не думаю, что это только жест.
Бьюкенен угрожающе пододвинул кулаки к Репнину.
— Но союзники… — Он запнулся, и без того бледное лицо стало белым. — Я хочу сказать, но союзники узнали о намерении нового правительства вступить в переговоры с немцами, после того как генерал Духонин получил соответствующее распоряжение.
Репнин молча взглянул на посла: даже в таком более чем корректном разговоре Бьюкенен не мог победить своей неприязни — она была сильнее опыта, выдержки, профессиональной гибкости, наконец.
— Я сказал, сэр, то, что думаю. Это мое мнение.
— Но какая форма отношений между нашими странами устроила бы новое правительство, если бы признание… если бы…
— Если бы признание было исключено? — спросил Репнин.
Бьюкенен смутился, воинственно выдвинутые кулаки отодвинулись к самой кромке стола.
— Ну, если не исключено, то отсрочено? — поправил он Репнина — он был рад, что может смягчить слишком категорическую формулу и хотя бы этим проявить великодушие.
— Кстати, как относятся англичане к просьбе нового русского правительства о назначении представителя в Лондоне? — спросил Репнин, спросил стремительно, точно рассчитывая на нерасторопность собеседника.
Бьюкенен осел в кресле, будто провалился в него — кулаки упали.
— Однако мы условились, что вопросы буду задавать я.
Вновь наступила тишина, и в ней прозвучали выстрелы, одиночные, с неверными интервалами, первый где-то рядом с посольством, кажется, на Марсовом поле, остальные дальше.
Сэр Джордж сидел, сомкнув уста. Его усы мрачно шевелились.
— Стреляют, — произнес он печально и вдруг улыбнулся. — Мы привыкли, всю ночь стреляют. — Он помрачнел. — Вот так проснешься и не спишь до утра: стреляют и поют, поют и стреляют… революция! — Он поднял брови, наморщил лоб в мучительном раздумье. — О чем мы говорили? Ах, да… красный представитель в Лондоне? Ну что ж, может быть, это и есть форма наших отношений. Кстати, кто бы им мог быть… Литвинов? И как это совместить с прежним русским послом?.. Там Набоков… Два посла: Литвинов и Набоков. Как это будет выглядеть: красный и… так сказать, белый. Не поставим ли мы в ложное положение первого, да и второго? Вы правовик. Как там в истории международного права, были прецеденты? — Он встал, очевидно дав понять, что разговор исчерпал себя. — Литвинов и Набоков. Красный и белый. Можно задать вам еще одни вопрос? — Он медленно подошел к Репнину и оперся о стол.
