— Стреляют, — произнес он печально и вдруг улыбнулся. — Мы привыкли, всю ночь стреляют. — Он помрачнел. — Вот так проснешься и не спишь до утра: стреляют и поют, поют и стреляют… революция! — Он поднял брови, наморщил лоб в мучительном раздумье. — О чем мы говорили? Ах, да… красный представитель в Лондоне? Ну что ж, может быть, это и есть форма наших отношений. Кстати, кто бы им мог быть… Литвинов? И как это совместить с прежним русским послом?.. Там Набоков… Два посла: Литвинов и Набоков. Как это будет выглядеть: красный и… так сказать, белый. Не поставим ли мы в ложное положение первого, да и второго? Вы правовик. Как там в истории международного права, были прецеденты? — Он встал, очевидно дав понять, что разговор исчерпал себя. — Литвинов и Набоков. Красный и белый. Можно задать вам еще одни вопрос? — Он медленно подошел к Репнину и оперся о стол.
Он стоял сейчас подле Репнина, стоял нетвердо, точно колеблемый ветром.
— А что, если бы союзники заявили завтра… да, да, совершенно официально, что они не настаивают на участии России в войне, пусть сам народ, русский народ, решает эту проблему. Как решит, так и будет. Как бы, на ваш взгляд, встретили здесь такое сообщение?
Репнин обомлел. Он мог ожидать от Бьюкенена любого вопроса, но только не этого. Не из праздного же любопытства британский посол спросил об этом, не из любви к парадоксам, не из кокетства же в конце концов? Нет, все это не похоже на сэра Джорджа. Очевидно, эта мысль возникла у Бьюкенена как реальный дипломатический ход. Но чем он вызван? Дело зашло далеко, и все равно Россию не заставить воевать. Упорство союзников, требующих выполнения Россией союзнических обязательств, упорство неумное, раздражает русских. Может быть, более реальной и в конце концов более умной политикой будет заявление, что союзники не настаивают на участии русских в войне?
— Как бы повели себя русские, если бы такое заявление союзники сделали?..
Репнин не сводил глаз с Бьюкенена: тощая фигура английского посла выжидающе покачивалась.
— Ну что ж. если такое заявление было бы искренним, я бы, например, ему обрадовался.
— Благодарю вас. — Стереотипным «благодарю» посол старался сгладить впечатление от столь лаконичного и необязывающего ответа. — Но для меня этот вопрос в известной степени праздный, — заметил Бьюкенен.
— Почему? — спросил Репнин. Он понимал, именно этого вопроса жаждет Бьюкенен, и полагал, что может пойти послу навстречу.
— Отныне посол отступает на второй план и его место займет… дипломатический представитель. Мы ждем его со дня на день.
— Вам известно его имя?
— Да, естественно, — с радостью подхватил посол — нехитрый замысел удался, и это воодушевляло. — Мистер Локкарт, один из тех англичан, кто немало сделал для упрочения наших связей с Россией.
— Я сейчас припомнил: он прожил в России достаточно и говорит по-русски? — спросил Репнин.
— Да, не в пример Робинсу, у которого то же амплуа, — заметил Бьюкенен и, пододвинув раскрытую книгу, закрыл ее. дав понять, что для него эта беседа клонится к концу, очевидно, книга только потому и оставалась открытой, чтобы в удобный момент закрыть ее и подать соответствующий знак собеседнику.
Англичанам нелегко смириться с лаврами Раймонда Робинса, подумал Репнин. Трудно сказать, был ли когда-либо Робинс, как гласила молва, золотоискателем, ищущим земные клады на снежных берегах Юкона, но человек он, несомненно, колоритный. Бизнесмен и добровольный проповедник Христова учения (Библия всегда была при нем), полковник и глава миссии Красного Креста в России, он был тем не менее в дедах житейских лишен предрассудков. Последнее обстоятельство, наверно, оказалось решающим, когда вскоре после Октября едва ли не первым из иностранцев Робинс пришел в Смольный. Робинс был слишком колоритен, чтобы не понравиться в Смольном. Очевидно, чем-то пришлись по душе американцу и новые хозяева России, хотя он был себе на уме. Не следует обманываться насчет истинных целей походов Робинса в Смольный. Вызов Локкарта в Петроград, в сущности, продиктован желанием использовать опыт Робинса. Как полагает сэр Джордж, новый представитель имеет даже некоторые преимущества перед американцем: он жил в России, знает русских и русский.
— Слышите, теперь поют? — настороженно поднял сэр Джордж тонкий палец, провожая Репнина к двери. — Вот так всю ночь… стреляют и поют, поют и стреляют…
Уже очутившись на торжественной тропе, ведущей из посольского кабинета в большой зал. Репнин подумал, что назначение Локкарта в Россию — знамение нелегкого для России времени. Оно свидетельствовало сразу о нескольких печальных обстоятельствах: и о том, что акт признания непредвиденно отдалялся, и о том, что обычные дипломатические отношения уже не устраивали англичан, и о том, что сэр Джордж Бьюкенен, отягощенный печальным бременем лет, заметно уставший, хотя и опытный Бьюкенен, должен был уступить место молодому, напористо агрессивному и, как думает Репнин, авантюристичному Локкарту.
На столбовой дороге большого салтыковского дома было сейчас полутемно и тихо, даже тише прежнего. Только студент в куртке все тем же патетическим шепотом пытался досказать историю, почти восемьдесят лет тому назад разыгравшуюся в стенах этого дома:
— Нет, Пушкин не мог сдержать обиды. Он бросил Дантесу: «Вы… вы — бесчестны».
Но почему все-таки так подозрительно опустел большой зал? Репнин оглянулся и невольно замер, пораженный: в нескольких шагах от него, широко расставив ноги, точно опасаясь, что случайный удар может повергнуть ее наземь, стояла старуха Оболенская и ела, рядом мрачно ворочал пустыми глазами и сопел Федор Мезенцев, внук Оболенской, потом Лев Шевелев-Хазанов. племянник Оболенской… Будто у большого стойла, тишину нарушал лишь хруст и сопенье. Как ни грубо это сравнение, но все это зрелище длинного стола, за которым двести голодных петроградских аристократов молча двигали челюстями, слишком напоминало Репнину стойло.
Репнин миновал зал и подошел к окну. Он отодвинул шторы и взглянул на улицу. Через площадь, от Троицкого моста размеренно и упрямо шел солдат, припадая на костыль. Он дошел до памятника Суворову и остановился, подняв голову. Потом заковылял дальше. И странное дело. Репнин смотрел вслед солдату и не мог оторвать глаз, пока тот не исчез в ночи. Солдат устал и шел медленно. Ему явно не хотелось сейчас ни петь, ни стрелять.
Не было еще девяти, а машина уже стояла у подъезда. Репнину показалось, что в машине кто-то есть, кроме шофера. Не Кокорев ли? Что это могло значить? Сегодня Репнин мог бы добраться до Смольного и без провожатого. Очевидно, это жест, но какой? Жест, простого внимания? Не рано ли? Все-таки сдержанность всегда была последней стадией возмужания. Молодым классам ее и прежде недоставало. В свое время этой сдержанности, благородной и суровой, определенно недоставало нуворишам.
Репнин оделся.
— Елена встала?
— Нет еще, батюшка. — Егоровна бросила полено в печь, недобро взглянула на Репнина. — Где ей встать, когда вернулась в одиннадцать.
— Я не знал.
— Знать надо — не чужая.
Репнин приоткрыл дверь в спальню дочери. В комнате было темно, но слабый лучик, пробившийся меж штор, упал на висок и, кажется, даже коснулся глаз. Вот раскроет она их, и прольются потоки сини… А все-таки откуда эти глаза: у матери были не такие, да и у него, Репнина. Что-то непостижимое в ее глазах: она смеется, а глаза печальны, и ничто не может растревожить их. Какие-то они необычные, эти глаза, и все-таки именно такими должны они быть у Елены, не иными. Он осторожно прикрыл дверь и быстро направился к выходу.
Увидев Репнина, Кокорев поклонился весьма радушно — он определенно был рад встрече с Репниным и, очевидно, возлагал на эту встречу какие-то надежды. И вновь Репнин не мог не подумать: а как поведет себя Кокорев, когда узнает ответ Репнина, и явится ли у него тогда желание ехать с Николаем Алексеевичем из Смольного?
Кокорев вышел из машины.
— Вы где сядете, Николай Алексеевич?
— Позади.
— Можно с вами?
— Сочту за честь…
— Ну так уж за честь, — рассмеялся Кокорев. — Простите, а Елена Николаевна в этот раз не поедет? — спросил он.
Репнин был обескуражен: собственно, причем тут я, когда он приехал за Еленой?
— Нет, не поедет, — заметил он.
Кокорев смотрел на Репнина и улыбался, улыбался откровенно — он, видимо, не считал предосудительным скрывать улыбку, если у него было хорошо на душе. Юноша определенно надеялся, что Репнин поинтересуется, почему ему так радостно сегодня, но Репнин молчал, угрюмо глядя на небо.
— Помните эту историю с испанским послом? — вдруг заговорил Кокорев — у него не хватило терпения дольше беречь тайну. — Да, испанец оказался единственным, кто передал наше предложение о мире своему правительству. Передал и поплатился головой. Нет, не казнили, разумеется, отозвали! — Он посмотрел на Репнина, ожидая, какое впечатление произведет эта новость, и, увидев, что в глазах собеседника не прибавилось и капельки живого интереса, быстро спохватился. — Я так думаю, — заметил Кокорев в отчаянной попытке поправить положение, — что падению испанца помогли петроградские коллеги. Там, — Кокорев неопределенно повел головой, — отступничества не прощают.
