Такие отношения, как мне сообщили, почти не встречались ни в римских, ни во вспомогательных войсках, где каждый офицер норовил выпятить и подчеркнуть свое командирство, в быту и на учениях, и запросто мог ударить кулаком подчиненного конника, сломать палку о легковооруженного или велеть высечь плетьми провинившегося конюха. От отца же никто даже грубого слова не слышал – ну, разве что едкое и насмешливое замечание, после которого, по словам Гнея Виттия, хотелось сначала со стыда провалиться под землю, а потом тут же исправить свою оплошность.
X. Я быстро установил, что все подчиненные отца души в нем не чаяли. Причем не только декурионы и конники, но и низшие конюхи и погонщики. Наверное, потому, что в турме Марка Пилата они себя никогда низшими не чувствовали. Один пожилой конюх, я слышал, как-то сурово отчитал одного из декурионов, за то, что тот не заметил легкого недомогания своего коня, и декурион тут же признал свою ошибку, перед конюхом извинился и поблагодарил за замечание. Даже Виг-галлекиец, который, как я вспоминал, обижался на отца и позволял иногда колкие замечания в его адрес, с такой радостной ревностью смотрел иногда на своего командира, что я подумал: вели ему Марк Пилат забраться на высокую скалу и прыгнуть с нее, и Виг не задумываясь выполнит смертельный приказ, а восторженный Гней Виттий – нет, пожалуй, не прыгнет.
Стало быть, прекрасный солдат, замечательный командир и воспитатель.
А каков подчиненный?
XI. На Севере, как я уже вспоминал, начальство ценило и уважало отца. Он был первым турмарионом, правой рукой префекта конницы, его заместителем, и часто в отсутствии префекта командовал не только своей первой турмой, но и всей легионной кавалерией, состоящей обычно из десяти, а у нас, в Леоне, из семи турм (потому что конница Четвертого, бывшего Македонского, легиона, как мне удалось узнать, была не полностью укомплектована)…
В Кордубе же положение изменилось, и многие достоинства Марка Пилата в глазах начальства и других командиров стали выглядеть чуть ли не недостатками.
Об этом мне постепенно рассказали конник Сервий Колаф, декурион Туй и некоторые из молодчиков и конюхов.
Сервий – после того, как мне удалось с помощью некоторых приемов спровоцировать его на откровенный разговор, – Сервий Колаф однажды признался и показал: «Такие замечательные солдаты, как твой отец, ценятся во время боевых действий. А у нас, в Бетике, нет ни войны, ни легионов. Командиры у нас ленивые. Солдат не тренируют. И сами мало что умеют. Естественно, отец твой и наша доблестная турма – для них словно кость в горле или бельмо на глазу. Тут прежде всего досада: с какой стати этот Пилат так старается и выставляет себя? Потом, понятное дело, зависть, потому что в глубине души все они хотели бы быть похожими на Марка. Но нет у них для этого ни способностей, ни смелости, ни трудолюбия. А когда всего этого нет, одна зависть остается. Вдобавок, отец твой держится особняком. Кому же понравится, когда его во всем превосходят и даже взгляда не удостаивают?»
Туй мне так объяснял: «Марк любит Иберию. Марк многих иберийцев взял в свою турму. Меня, ибера, сделал декурионом. Я стал командовать римскими гражданами. Начальники были против. Начальники велели Марку убрать варвара с декурионов. Но Марк меня не только оставил. Марк после их приказа стал являться к начальникам в иберийской одежде и с иберийским оружием. Начальники рассердились. Начальники не любят, когда их не слушаются. Начальники считают, что римляне должны командовать иберами, а не иберы – римлянами».
А вот что сообщил мне один из конюхов, и я его, что называется, взъерошенный и долгий рассказ попытаюсь причесать и суммировать: (1) Марк требует для себя хороших лошадей. Но хорошие лошади дорого стоят. (2) Марк разбирается в лошадях, ему невозможно подсунуть плохую и дешевую лошадь, начальству же доложить, что приобрел хорошую и дорогую, и разницу в цене положить себе в карман, что испокон веков делали конные командиры, особенно в провинциях. (3) С Пилатом никак нельзя договориться, и главного турмария по всей Бетике, имевшего неосторожность предложить ему выгодную сделку на подборе и покупке лошадей, Марк тут же обвинил перед кордубским претором: дескать, мошенник и вор; пришлось обращаться за помощью к влиятельным магистратам, чтобы защитить злосчастного турмария от следствия и суда. (4) Хотели общими усилиями укротить Пилата. Но у того неожиданно явился могущественный покровитель – Луций Анней Сенека Ритор. Этот, можно сказать, «отец города» однажды побывал на военных учениях и пришел в полный восторг от Пилатовой турмы. А когда кто-то из магистратов укоризненно заметил, что Пилат со своими всадниками дорого обходятся городской казне, Сенека Ритор громогласно вопросил: «Какой город в Испании считаете наипрекраснейшим?!» «Кордубу», – естественно, ответили ему. «А этот наипрекраснейший город может иметь прекрасных лошадей и прекрасно обученных кавалеристов? Хотя бы одну турму?!» – продолжал вопрошать Сенека. «Может и должен», – пришлось ответить. «Ну так стоит ли жадничать и жалеть деньги на нашу красоту, доблесть и славу перед лицом Обеих Провинций?!» – Короче, похвалил и заступился.
(Видишь, как поворачивается колесо Фортуны: Сенека Младший взял под свою опеку Луция Пилата, а Сенека Старший защитил от возможных нападок его отца – Марка Понтия Пилата! Ты знал об этом? Не думаю. Знала об этом одна Фортуна и крутила нас на своем колесе…)
Не только на покупке лошадей зарабатывали. Конные отряды, например, занимались выбиванием денег из должников, за что командиры получали приличные вознаграждения. За взятки посылали солдат на полевые и строительные работы. Когда какая-нибудь знатная матрона отправлялась в путешествие, вместе с ней снаряжалась иногда целая турма, разумеется не бесплатно, и эти римские «матери провинции» даже соревновались друг с дружкой, у кого военная свита будет пышнее и многочисленнее… Разумеется, отец в этих, с позволения сказать, операциях никогда не участвовал, и в страшном сне не могло присниться никому из его начальников поручить Марку Пилату подобное дело.
Полагаю, однако, что более всего раздражало в моем отце то, что он никого и ничего не боялся. А такие бесстрашные люди, готовые идти напролом и даже в отсутствие защитников отстаивать свою правоту – такие люди всегда вызывают к себе страх. И страх превращается в ненависть.
К тому же отец был непредсказуемым, то есть его поступки и реакции было трудно рассчитать заранее.
Короче, когда из Рима вдруг пришло распоряжение отправить в Германию конное подразделение, как было сказано «лучшее и готовое к боевым действиям»… Представляю, какой праздник случился в среде местного военного начальства!
XII. Всю эту информацию об отце я собрал, пока мы двигались по Августовой дороге от Кордубы до побережья Внутреннего моря. И уже во время сбора начал прикидывать, какие тут могут быть птерны или головы Гидры, положительные и отрицательные, или, как я их тогда стал именовать, болезненные и радостные, так как прикосновение к первым вызывало боль, страх или гнев, а ко вторым – радость и ответное притяжение.
Я скоро понял, что у этого человека – ты помнишь, что я заставил себя относиться к отцу как к Объекту, с которым меня связывал лишь мой интерес исследователя? – у этого Марка Пилата, на первый взгляд, почти не было болезненных птерн. Его не любило командование – он не обращал внимания. Ему завидовали равные по рангу – он этой завистью гордился. Его выслали из Испании – он с радостью воспринял эту высылку как долгожданную командировку и ответственное поручение, потому что был воином, а не полицейским, солдатом, и не служебным карьеристом.
Ежедневно тренироваться самому, воспитывать преданных кавалеристов и любить жену свою Лусену – вот всё, в чем он нуждался. И, знаешь Луций, то, что твои стоики достигают путем длительного самоограничения, строгих диет, изощренных психологических упражнений, у моего отца было от природы. Он был неуязвим для злорадства людей и для происков Фортуны. Помнишь нашу последнюю беседу в Александрии? Ты говорил: «Над нравами философа Фортуна не властна»; «Философ должен поставить Фортуну на одну ступень с собой, и если она это поймет, то окажется над ним бессильной»; «Даже если она метнет в такого человека свое зловредное копье, то не ранит, а лишь оцарапает, да и то редко»… Мне и тогда, в Египте, казалось и теперь кажется, что всё это ты говорил о моем отце. И честно тебе признаюсь: за всю жизнь я не встретил, пожалуй, более самодостаточного, более защищенного и счастливого – да, представь себе, поистине счастливого человека!
Казалось бы, страшный удар – гибель любимой дочери, которую собственными руками угробил… Помнишь, ты говорил: «Фортуна не сбивает с пути – она опрокидывает и кидает на скалы»?… Да, опрокинула так больно, что чуть рассудка не лишился. Да, швырнула на скалы, так что самый вид Леона и Севера стал нестерпимым, и, бросив любимых солдат и товарищей по службе, бежал через всю Иберию, в Кордубу, где у него ни кола ни двора, ни знакомых, ни турмы. Но сбить с пути – нет, не сбила. Потому что Лусена и лошади остались. И месяца не прошло, как он снова был счастлив, утром уходя на любимую службу и вечером возвращаясь к любимой жене… «Над нравами человека Фортуна не властна». Ты прав, Сенека.
