для нее это невыносимо.
– Мамэ, – спросила я, – а когда вы с Андре поселились на улице Сентонж?
Я была готова увидеть на ее лице противную гримасу, которая всегда делала ее похожей на старую, умудренную опытом обезьяну, и услышать неизбежное: «О, я уже не помню…»
Но ответ последовал без задержки:
– В июле сорок второго.
Я выпрямилась, глядя ей в лицо.
– В июле сорок второго? – невольно повторила я.
– Именно.
– А как вы нашли квартиру? Ведь была война, наверняка это было не просто, верно?
– Вовсе нет, – весело ответила она. – Квартира неожиданно освободилась. Нам об этом сказала тамошняя консьержка, мадам Руае, знакомая нашей консьержки. Мы тогда жили на улице Тюрен, прямо над магазином, в однокомнатной квартирке, тесной и темной. Так что это оказалось просто манной небесной, и мы переехали. Эдуару было тогда лет десять-одиннадцать. Мы опомниться не могли от радости, что будем жить в куда более просторной квартире. И я помню, что арендная плата тоже была невысока. В те времена квартал еще не считался модным, как сегодня.
Я не сводила с нее глаз и, прочистив горло, продолжила:
– Мамэ, а вы помните, это было в начале июля или в конце?
Она улыбнулась, счастливая тем, что ее память действует безотказно:
– Отлично помню. В самом конце месяца.
– И помните, почему вдруг квартира освободилась?
Она улыбнулась еще шире:
– Конечно. Была облава. Людей арестовали, и множество квартир оказались свободными.
Я смотрела на нее в полном ошеломлении. Ее глаза встретились с моими и помрачнели, заметив выражение моего лица.
– Но как это получилось? Как вы переехали?
Она подергала себя за рукава, скривив губы:
– Мадам Руае сказала нашей консьержке, что на улице Сентонж свободна трехкомнатная квартира. Вот так и получилось. Ничего больше.
Она замолчала, уняла нервное движение рук и сложила их на коленях.
– Но, Мамэ, – пролепетала я, – вы не думали, что те люди вернутся?
Ее лицо посерьезнело, губы сложились в болезненную гримасу.
– Мы не знали, – сказала она, немного помолчав. – Мы ничего не знали, совсем ничего.
Потом она опустила голову и посмотрела на свои руки. Больше она не разговаривала.
Эта ночь была худшей из всех. Худшая ночь для нее и для всех детей, думала она. Из бараков вынесли абсолютно все. Ничего не осталось – ни одежды, ни одеял, ничего. Перины были вспороты, и белый пух устлал землю, как снег.
Дети плакали, кричали, дети икали от страха. Самые маленькие ничего не понимали и продолжали жалобно звать маму. Они писались в одежду, в отчаянии бросались на пол, издавая пронзительные вопли. Те, кто был постарше, вроде нее, сидели на грязном полу, уткнув голову в колени.
На них никто не обращал внимания. Никто ими не занимался. Их забыли покормить. Они были так голодны, что жевали обрывки сухой травы, солому. Никто не пришел их успокоить. Девочка думала: «А эти полицейские… Разве у них нет семей? Детей, которых они увидят вечером дома? Как же они могут так с нами обращаться? Им так приказали или для них это что-то естественное? Они машины или человеческие существа?» Она внимательно их разглядывала. Они состояли из плоти и крови. Без сомнения, они были людьми. Девочка не понимала.
На следующий день она заметила, что детей разглядывают сквозь колючую проволоку. Женщины принесли свертки с едой и пытались просунуть их сквозь заграждение. Но полицейские приказали им убираться. Больше к ним никто не приходил.
Девочке казалось, что она превратилась в кого-то другого. В существо жесткое, грубое, дикое. Иногда она дралась с другими детьми, теми, кто пытался отнять у нее кусок засохшего хлеба, который она нашла. Она ругалась на них. Она их била. Она была свирепа и опасна.
Вначале она избегала самых младших детей. Они слишком напоминали братика. Но теперь она чувствовала, что обязана им помочь. Они были такие уязвимые, такие маленькие. Такие трогательные. Такие грязные. У большинства из них был понос. Их одежда задубела от испражнений. Никто их не мыл. Никто не кормил.
Мало-помалу она узнавала их имена, возраст, но некоторые были настолько малы, что еще не умели отвечать на вопрос. Они были счастливы услышать мягкий голос, увидеть обращенную к ним улыбку, и поэтому ходили за ней по пятам, куда бы они ни пошла, десятками, топая за ней шаг в шаг, как выводок жалких утят.
Она рассказывала им истории, которые нашептывала братику, прежде чем тот заснет. Ночью, вытянувшись на кишащей паразитами соломе, по которой шныряли крысы, она медленно нашептывала слова, стараясь растянуть, как только могла, этот благословенный момент. Те, кто постарше, тоже подходили. Некоторые делали вид, что не слушают, но ее трудно было провести.
Девочка лет одиннадцати, высокое темноволосое создание по имени Рашель, часто поглядывала на нее с толикой презрения. Но ночь за ночью она все внимательнее прислушивалась к ее историям, подбиралась как можно ближе, чтобы не упустить ни словечка. Однажды вечером, когда все малыши уже заснули, она заговорила с ней своим низким хриплым голосом:
– Отсюда надо уходить. Надо бежать.
– Невозможно. У полицейских оружие. У нас не получится убежать.
