Рашель пожала худыми плечами:
– Я все равно это сделаю. Я убегу.
– А твоя мать? О ней ты подумала? Она будет ждать тебя в другом лагере, как и моя.
Рашель улыбнулась:
– Ты поверила в то, что они говорили? Ты поверила во всю эту болтовню?
Девочке очень не понравилась снисходительная улыбка Рашель.
– Нет, – твердо сказала она. – Конечно не поверила. Я больше ничему не верю.
– Я тоже, – сказала Рашель. – Я видела, что они делали. Они даже не написали правильно имена малышей на бирках, которые к ним привязали, да и все бирки потом перемешались, когда малыши их сняли. Но им было глубоко наплевать. Они соврали нам, нам всем. И нам, и нашим матерям.
К большому удивлению девочки, Рашель взяла ее за руку и крепко сжала, как Армель когда-то. Потом встала и исчезла.
На следующее утро их разбудили очень рано. Полицейские зашли в барак и растолкали их дубинками. Самые маленькие, в тот момент крепко спавшие, начали кричать. Девочка попыталась успокоить тех, кто был поближе, но на них ничего не действовало. Слишком велик был их страх. Всех повели в другой барак. Девочка взяла двух малышей за руки. Увидела в руках у одного из полицейских странный предмет. Она не знала, что это такое. Малыши завопили от ужаса и попытались убежать назад. Полицейские надавали им пощечин и ударами ног подтолкнули к тому, кто держал инструмент. Перепуганная девочка стояла молча. Потом она поняла. Им сбреют волосы. Да, именно так, все дети будут обриты.
Словно загипнотизированная, она смотрела, как падают густые темные волосы Рашель. Ее голый череп был бледным и напоминал яйцо. Рашель испепеляла полицейского взглядом, исполненным ненависти и презрения. Она плюнула им на ботинки. Один из жандармов отшвырнул ее жестоким ударом.
Малыши обезумели от страха. Требовалось двое или трое мужчин, чтобы удержать одного ребенка на месте. Когда подошла ее очередь, девочка не сопротивлялась. Она наклонила голову. Почувствовала тяжесть машинки и закрыла глаза. Она не могла смотреть на свои длинные светлые пряди, падающие к ногам. Ее волосы, ее красивые волосы, которыми все так восхищались. Она почувствовала рвущиеся из горла рыдания, но удержалась от плача. Никогда нельзя плакать перед такими людьми. Никогда. Никогда! Это всего лишь волосы. Волосы отрастают. Надо думать об этом, и ни о чем другом. И не плакать.
Все почти закончилось. Она снова открыла глаза. У полицейского, который ее держал, были пухлые розовые руки. Она подняла к нему лицо, пока ей сбривали последние пряди.
Девочка узнала рыжего полицейского из их квартала, того, который был таким любезным. Того, с которым мать любила перемолвиться парой слов. Того, который всегда подмигивал ей, если она встречала его по дороге в школу. Того, кому она помахала в день облавы, а он отвернулся. Сейчас он этого сделать не мог. Они были слишком близко.
Она выдержала его взгляд, не мигая. Глаза полицейского были странного желтого цвета. Как золото. Его смущение было так велико, что он весь покраснел, и она готова была поклясться, что его бьет дрожь. Она продолжала смотреть на него в упор, не говоря ни слова, со всем презрением, на какое только была способна.
Ему ничего не оставалось, кроме как смотреть ей в глаза, не шевелясь. На губах у девочки появилась горькая улыбка, какой не бывает у десятилетнего ребенка, потом она оттолкнула руки, которые ее держали, пухлые розовые руки.
Я покидала дом престарелых с легким головокружением. Мне нужно было заехать в бюро, где меня ждал Бамбер, но я очнулась по дороге к улице Сентонж, сама не понимая, как это произошло. В голове кишели вопросы. Это выматывало. Правду ли сказала Мамэ, или она все спутала из-за болезни? Действительно ли здесь жила еврейская семья? Разве могло семейство Тезак вселиться в квартиру, ничего не зная, как утверждала Мамэ?
Я медленно прошла через двор. Комната консьержки должна была находиться здесь. Несколько лет назад ее превратили в студию. На нижней площадке висели в ряд металлические почтовые ящики. Консьержки больше не было, некому было каждый день выкладывать почту перед дверью. Мамэ сказала, что тогдашнюю консьержку звали мадам Руае. Я много читала о роли консьержек во время арестов. Большинство из них просто подчинялись приказам, а некоторые пошли еще дальше, донося полиции, где скрываются некоторые еврейские семьи. Другие обворовывали квартиры, оставшиеся пустыми после облавы. А иные защищали эти семьи как
