Упав на пол, человек свернулся клубком, ладонями прикрыл кровоточащие, подобные лапам крота, ступни и взвыл еще громче:
— Ой… Горе мне, горе!..
Не сразу сообразил Юргис, что корчится на полу не кто иной, как переметнувшийся к тевтонам бывший щитоносец ерсикского вотчинника — Пайке. Или же очень смахивающее на него привидение, какое может явиться в бредовом кошмаре. От настоящего Пайке у него только и осталось, что по-старчески усохшее тело, плоский нос, уши торчком да белые, словно лен, волосы. Не столь уже, правда, белые, какими были они в Полоцке, да и недавно еще, во время последних двух встреч. Усы, брови, борода его свалялись в клочья, покрылись рыжими пятнами — надо полагать, опалило их искрами от костра, а то и от пожара.
Пайке захрипел, выговаривая слова, как если бы горло его было обварено кипятком:
— Хоть бы конец скорее… Милосердная дева Мария, заступница, избавь от мучений мира сего…
— Что с тобой, Пайке?
— Геенна огненная! Горю я, горю!
— Пить хочешь? Вот вода…
— Горю! Горю, как полено в огне очага… Меж камнями пробиваются языки пламени… Ноги жжет… Ноги Пайке… Ноги Висвалда…
— Висвалда?
— Ноги владетеля Висвалда… Его! Обнаженные ноги владетеля, созданные выступать в царьградских сапожках… Голыми ногами подпрыгивал Висвалд на горячем полу…
— Не в горящей же печи! — Юргису пришло на ум сказанное в писании о трех мужах, брошенных в пещь огненную.
— Над топкою. На раскаленных камнях… Господи боже! — закричал Пайке, касаясь ладонями обожженных, потрескавшихся, окровавленных ступней.
Лишь по прошествии времени Юргис понял из его причитаний — где, на каких камнях жгли Пайке и как поджаривали закованного в цепи ерсикского владетеля.
Поджарен! Владетель Царьграда-на-Даугаве, повелитель земель латгалов, селов и Аутинского края, союзник князя полоцкого, зять кунигайта литовского и вассал епископа рижского Висвалд задохнулся в дыму своей же горящей плоти. Закованный в цепи. В Круглой башне Крестового замка, на полу, раскаленном, словно камни в бане, на которых вода превращается в пар.
Едва лишь стало известно, что ворота Пскова отворились для ливонской церкви, глаза рижских христиан епископ Николай объявил, что законные наследники владетеля Герциге принесли в дар церкви девы Марии, а также ордену все входившие в наследство земли, все крепости с живым и неживым, что было в них и к ним принадлежало. Затем правитель замка потребовал, чтобы заточенный владетель Висвалд удостоверил дар своих наследников подписью, сделанной кровью. Своей кровью на дарственных записях. Дабы подтвердить, что, перед тем как покинуть грешную землю, последний владетель Ерсики признал идущим от бога требование папы Гонория: всем владениям князей русских, городов и монастырей надлежит подчиниться католическому наследнику святого Петра — папе римскому. Висвалд, однако, дать подпись отказался. И остался при своем языческом упорстве и сатанинском заблуждении. По этой-то причине полномочное лицо епископа повелело поджаривать его на раскаленных камнях. Пока сатана и слуги его не покинут тело грешника.
Как же стал Пайке соучастником этой муки? Чего ради оказался в печи рядом с Висвалдом?
Целовал Пайке католический крест. И клялся монахам в Ликсне, что разоблачит перед рыцарями злые умышления ложных евангелистов. Доставленный в Круста Пиле, обещал он христианским братьям проникнуть в преступные замыслы Висвалда и тех, кто шел за ним. Обещал завоевать доверие знатного узника. Но — не завоевал…
— О, горе мне, горе!..
Его католическому преосвященству, комтуру ордена девы Марии в Айзкраукле. От священнослужителя Ликсны, рыцаря Христова Бенедикта.
Благословенны поступающие так, чтобы власть их возобладала над всем живым. И да будут низвергнуты те псы, и те безбожники, и те смертоубийцы, и те слуги ада, и всякий, кто лживо говорит и делает!
Высокий комтур!
Весть о смерти злого духа сих мест, владетеля языческой Ерсики Висвалда, воспринята была христианской братией в округах Ликсны, Дриссы, Науйиене и иных подвластных новокрещенным правителям замков с благодарственными песнопениями под звуки кокле и свирелей.
Случилось так, как сказал господь: «Наведу на них ужасное для них, потому что я звал — и не было отвечающего, говорил — и они не слушали, а делали злое в очах моих и избирали то, что неугодно мне».
Земли по обоим берегам Даугавы, осененные тремя знаменами владения прежней Ерсики стали ныне вратами, открывающими широкий путь в языческую Русь, к ее крепостям, городам, нивам, пастбищам и иным угодьям. Вскоре окажутся и они под святым престолом Ватикана и скипетром короля германского. И недалек уже тот день, когда всевышний повелит пролиться над просторами безбожной Руси ливню, огню и сере и могучий смерч подхватит византийских еретиков. Я, ничтожный, уже готов воспеть «аллилуйя», едва лишь придет весть, что над башнями Пскова воздвигнут католический крест. Известно мне, незаметному, что богобоязненные русские бояре готовятся передать сию крепость ливонскому ордену, снискав католическое благословение. Ибо тем самым имена их будут вписаны в великую книгу жизни, и они не будут преданы всепожирающему пламени.
Высокий господин и комтур!
Я, ничтожный, сужу: в тот миг, когда ангел сходит с небес с ключами вечности и браздами правления в руках, когда желание отца церкви римской повелевать сатанинской Русью осуществляется, ордену рыцарей Христовых в Ливонии надлежит самой твердой рукой, вооруженной карающим бичом, действовать на вновь приобретенных землях. Кажется мне, что католический епископ рижский чрезмерно мягко обходится с хулителями слева божьего. Сегодня в Ливонии церкви и ордену нет нужды соблюдать заключенные некогда с русскими договоры и соглашения, как делалось это прежде, когда в Полоцком, Псковском, Новгородском, Киевском княжествах стояли наготове сильные дружины и русские могли послать в бой тысячи и тысячи хорошо вооруженных конников. Тогда на просторах Руси не было еще монгольских всадников с их луками. Но что нам считаться с договором, заключенным с русскими князьями, по которому в пределах Ерсики сохранялись молельные дома греческой церкви и ее служители? Рыцарям, верным матери божьей, не подобает щадить проповедников нечестивой византийской ереси, а равно и тех, кто снабжает их неприемлемыми для католицизма молитвенными книгами.
За горло надлежит схватить того дракона, того древнего змия, того черта и диавола, который вылупляется в еретической греческой церкви. Выцедить надо черную кровь из присланного сюда Полоцком поповского сына Юргиса, которого уже два года поят и кормят в подвалах Круста Пилса. А также поднять на дыбу живущего на воле в Пилишках попа Андрея и подобных ему лжепастырей в иных местах бывшей Ерсикской земли. Вскоре уже вся Русь, вплоть до покоренных монгольскими богатырями земель, окажется под скипетром римским. Чего же ради допускать сатанинский блуд, поддерживая среди языческих латгалов веру в какое-либо небесное заступничество, помимо католического?
После смерти Висвалда орден должен выполоть все, пусть даже самые ничтожные плевелы, заглушающие наше угодное господу дело.
Лишь после этого слуги истинно Христовой церкви могут рассчитывать на полагающееся им воздаяние за их нелегкий и святой труд. Лишь тогда смогут они вновь осушать чашу, из которой пили. Смогут наряжаться в тонкие и блестящие ткани, ибо дорогая ткань эта есть не что иное, как святая истинная вера.
Писал Бенедикт из Ликсны
Год господень
1239
Юргис больше не следил за сменой времен года. В долгой неволе все солнцевороты для него смешались. Забылось, когда был Михайлов день, когда — масленица, когда придет Юрьев день, в который женщины забивают откормленных петухов и выпускают коров на пастбище.
В подземелье Юргис провел года четыре, а то и пять. Уже не тот он был: видеть стал хуже, да и ослабел весь. И если еще не утратил облика человеческого, то лишь потому, что одиночество его бывало недолгим. Совсем один он в своей клетушке находился, наверное, месяца два. Тевтоны не уставали направлять в темницы Круста Пилса все новых узников — молодых, старых; и вотчинников, участвовавших в войне, и торговых людей из Ерсики и отдаленных краев, и старейшин из поселений, и даугавских кормчих. Почти каждый сотоварищ Юргиса по заключению приносил ему хоть крупицу внешней жизни и тем поддерживал стремление оставаться на ногах, двигаться. А движение — уже жизнь. Ибо все живое движется, и во всем живом обитает неуемная жажда движения.
Юргис согласен: сверх сил человеческих — преступить волю вседержителя, нарушить судьбу, которая при рождении человека вплетается в звездный узор на небе или кладется в колыбель вместе с ниткой, которой перевязали пуповину.
