— Что ж мне, самому в дебри волочиться? — вспылил Грозный на докладчика, стряпчего Филимонова.
— Зачем, самому? Пошли разумного человека, пусть он старца испытает, — просто отвечал Филимонов.
— Это тебя, что ли? Или Федьку Смирного? — прищурился Иван, — других разумных у меня, кажись, нету?
— Да уж лучше Федьку, — бесстрашно улыбнулся Филимонов, потирая поясницу.
«Вот таких я люблю, — подумал Грозный о Филимонове, — столько служит, столько видел, а ничего не боится. Даже меня. И Федька из таких. Зла не таят, зависти не держат, вот и не боятся».
Назавтра Федор снова седлал коня. Мерин Тимоха никак не седлался. Пришлось Прохору человеческим языком его упрашивать, объяснять высокую цель поездки. Тимоха как услышал про колдуна Феофана, так и заржал непотребно, стал валяться со смеху. Вот дурак!
Пришел Прошка, привел трех вооруженных ребят от Истомина. Стременные, хоть и были пехотинцами, но верхом скакать, понятное дело, умели. Лошадей им подобрали умных, а еще двух — в запас. На одну были навьючены царские дары старцу Феофану — «дары волхву» — пошутил Прошка. Другая запасная имела на хребте складные носилки, — на случай, если старец согласится ехать в столицу. «Ох, и натаскаемся мы с ним!» — вздыхал Федор.
Уже сидя в седле, вспомнил царский посланец о самом дорогом, что оставлял в Москве.
— Ты, брат Прохор, Истому проведай, проследи, чтоб кормили, не обижали, и вообще.
Закругленной фразе соответствовал округлый жест руки, и конь поспешил к Троицким воротам.
Ехали три дня, три прекрасных летних дня среди лесной зелени. Все вокруг казалось свежим, чистым, хоть июль стоял в середине. Но как же нужно было нажиться, накрутиться, намаяться в Москве, каких страстей насмотреться, чтобы теперь при виде сойки или удода глотать умильную слезу? Москвичи это лучше всех понимают. Не зря они и сегодня – самые восторженные в мире дачники, лесники и курортники.
С дорожными разбойниками Федору повезло. То есть, повезло, что обошлось без них. И это было естественно – по сезону. Летом разбойники оттягивались от Волоколамской дороги на север, к Волге. Там происходил основной разбой.
В первый день Федор и стрельцы добрались до Истры, во второй проскакали урочные двадцать верст и заночевали в лесу. За третий день миновали Волок и остановились в ямской избе. Отсюда поутру углубились в лес.
До кельи старца добраться было непросто. У Федора имелась самодельная карта, писанная по рассказам посыльных. На ней мало что угадывалось. Нужно было найти у дороги «а-агромную!» сосну с крестовой засечкой, отыскать под ней пешеходную тропинку, идти на север, «имея солнце в углу левого глаза». «Значит, не на север, а на северо-запад, — поправился Федор, — эх, нужно было прежних посыльных с собой взять!». Он и просил их, но один сказался смертельно больным, другой страдал трясучкой и отбывал обет в монастыре. Короче, нелегко далась поездка царским слугам. Приходилось искать самому.
Страхи оказались преувеличенными. Сосну обнаружили быстро, на указанном месте стояло огромное дерево – в два обхвата. Таких сосен много ли встретишь? Сосна – не дуб, растет не вширь. На коре сосны со стороны дороги четко виднелся восьмиконечный крест с прямыми перекладинами. Только это не засечка была, а именно крест — деревянный, почти черный, в локоть высотой. Символ страданий Господних был впечатан в кору сосны то ли невидимыми гвоздями, то ли иной силой.
Нашли тропинку, повели коней в поводу, пригибаясь под толстыми, низкими ветвями. Шли с полверсты сквозь бурелом на окраине леса, потом начались непроходимые заросли подлеска, заваленные павшими деревьями. И хоть время близилось к полудню, стало совсем темно, и кони дальше идти не желали. Федор решил сделать привал и подумать, как вдруг одна из лошадей — бурая кобыла — задвигала ноздрями и заржала. Тут и люди почуяли запах дыма и еды. Протащили коней через кусты и вышли на полянку. Посреди обширной лесной проплешины торчал порыжелый утес, почва вокруг тоже была каменистой. Под скалой блестел крошечный, аршинный родничок, рядом горел костер. На черной железной треноге весело булькал глиняный котелок.
Дошли!
Человек показался не сразу. Пришлось Федору крикнуть ласковым голосом:
— Отец Феофан, мы с миром и дарами, за добрым словом к твоим ногам припадаем.
Тогда уж старец, седой и линялый, в серой длинной рубахе, пепельный с головы до пят показался из пещерки под скалой.
Поздоровались длинно и сложно. Федор осторожно передал Феофану милостивое слово царя Ивана. Мало ли как отзовется старец на грозное имя? Нет, ничего, кивнул спокойно. Вручили дары – новую медвежью шубу, мешки с пшеном, гречкой, куски вяленой рыбы, мелкие бочонки несброженного меду, яблоки в патоке. Особо бережно Федор подал червленый серебряный крест. Подавал, как велели: смотрел старцу в глаза – нет ли у него сомнения, не жжет ли крест Господень? Нет. Принял с благоговением, поцеловал, унес в келью.
Гости спросили позволения зажечь свой костер и скоро все вместе сидели на воздухе за чинным обедом. Хорошо было, тихо, спокойно! Старец, и вправду, излучал святость, благодать. «Себе так поселиться, что ли? – подумал Федя, вгрызаясь в копченый бараний бок. – Нет, рано пока. А тут, небось, и осень бывает? Зима. Грязь, слякоть».
К ночи стрельцы разнежились у костра, заслушались соловья, а старец повел Федора по тропинке на вершину скалы. Отсюда не было видно дали, лес стоял выше утеса, но небо казалось ближе, звезды – крупнее, и что-то странное ощущалось – спокойствие, сила.
Федор изложил Феофану царские беды, жалобы повелителя на страх ночной и ужас дневной, сказал о болезни царицы, о страданиях царевича Феди. Старец слушал внимательно, казалось, безразлично. Только на словах о Насте мелькнуло в его лице сожаление. И еще, когда Федор упомянул о «разноцветных» глазах Грозного, Феофан улыбнулся, довольно кивнул.
Он не переспросил, в чем собственно суть вопроса? Что нужно разъяснить? Он просто начал ответный рассказ, и Федор понял, что было странным на скале. Здесь было тихо. И не просто тихо, а совершенно, могильно тихо. Молчали птицы, неслышно качались верхушки деревьев, безмолвно отдыхала под скалой стрелецкая братия, и даже кони не производили обычных звуков.
Старец Феофан говорил тоже тихо, но каждое слово звенело серебряной монетой. Старец рассказывал недавнюю историю о проклятии Бармы и Постника.
Эти два строителя нового храма Покрова Пресвятой Богородицы, что в Москве меж торговыми рядами Красной площади и Зарядьем, забрели к старцу в начале декабря прошлого, 1559 года. Оба были больны, слепы, просили приюта и упокоения, сулили немалые деньги на заведение нового монастыря. Вот что они рассказали.
Барма и Постник строили по указу царя невиданный храм. Храм посвящался душе Иванова первенца царевича Дмитрия. И хотелось Ивану, чтобы выглядел храм детской игрушкой, чтоб загляделся на него с небес младенец Дмитрий, и младенец Иисус тоже заметил чудо расчудесное. Чтобы вместе пребывали они в игре и святости во веки веков!
Все прочие главные храмы нашей земли строились иностранцами, но разве могут они понять русскую душу, тем более – детскую? Вот русским мастерам этот храм и доверили. В первый и последний раз. О посвящении никто, кроме Бармы и Постника не знал. Считалось, что преждевременное оглашение привлекает сглаз, зависть. Огласили, что храм поставят в честь покорения Казани. Пусть завистники глазят татар. Татарам все равно.
Русские строили пять лет с проклятой, посмертной весны 1554 по проклятую предсмертную осень 1559 года. Получилась истинная игрушка! Пряник! Дети на базарной площади разевали рты, девки роняли слезу, мужики крестились по три раза вместо двух и забывали, зачем пришли в ряды. Резко упала торговля вином.
Храм освятили в престольный праздник Покрова как раз перед осенним богомольем царя Ивана и царицы Анастасии.
А перед освящением, в ночь на 1 октября ближний дворянин царя Данила Сомов и дворцовый человек Егорка вошли в комнату на постоялом дворе в Зарядье. Здесь спали Барма и его помощники, крепко обмывшие немалое царское жалованье. Огромный Сомов прижал Барму к полу. Егор привычным движением вонзил пальцы в глазницы строителя и вырвал сразу оба глаза. Пьяный сон Бармы «в мгновение ока» превратился в слепой болевой шок. Он даже крикнуть не мог под тушей Сомова. Постник пострадал вторым. Остальных не тронули. Их глаза государственной ценности не представляли.
Уже после освящения в городе поползли слухи: «Царь ослепил строителей!». Проверить сплетни любопытным не удалось, потому что еще на рассвете вереница саней вывезла строительную бригаду в лес по Волоколамской дороге. Охрана ускакала, сани с инструментами, царскими дарами, закупленным впрок продовольствием и гвоздями остались изгнанникам. Их бросили с наказом: в Москву не возвращаться. Сани с воющими от боли и обиды созидателями потянулись на запад, в глубь лесов.
