— Ты разве, боярин, за допросом пришел?
— Не очень-то я верю твоим снадобьям, — проговорил Дубнов, беспечно рассмеявшись.
— Зачем же тогда ко мне-то пришел?
— Куда люди, туда я; вы, бабы, нюх особый имеете; может, и скажешь что-либо по нашему делу.
— Скажу, скажу, Пров Степанович! — проговорила ворожея, пристально взглянув на стрельца.
— Кой черт! — пугливо озираясь, воскликнул Дубнов. — Кто сказал… тебе мое имя? Воистину ведьма!
Ворожея усмехнулась; в одну минуту из-под лавки выполз Клубок и стал ластиться к гостям.
— Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! — прошептал, крестясь, Пров Степанович. — Сгинь, сгинь, рассыпься!
Но кот не «рассыпался», а сильным скачком прыгнул на колени к царевичу.
Тот в одно мгновение выхватил кинжал и занес его над животным…
— Стой, больно прыток! — стиснула ему руку Марфуша. — В чужой избе да убийство учинять? Ишь, волченок!
— Зачем такая падаль в доме? — сердито сказал царевич, стараясь хорошо выговорить по-русски слова. — Ты, верно, и вправду ведьма?
— А если бы я не была ведьмой, разве ты, царевич, пришел бы ко мне темной ночью, скрываясь от людей?..
Леон и царевич тревожно переглянулись. Их инкогнито было открыто, и это им было весьма неприятно; но этим ворожея подняла в их глазах свой престиж.
— Она действительно всеведуща, — по-грузински сказал царевич Леону.
— Тем лучше: значит, она нам непременно поможет, — ответил князь Леон и, обращаясь к Марфуше, произнес:
— Ты права, женщина, мы пришли к тебе, чтобы узнать то, что скрыто для очей простых людей. Какой силой ты узнаешь тайны, известные одному дьяволу, не наше дело. Ты сама за это ответишь, когда придет твое время. А теперь на! — И он бросил ей на стол небольшой мешочек, наполненный медными деньгами, только что пущенными недавно царем в оборот, по совету боярина Федора Михайловича Ртищева.
— Нехорошие деньги! — брезгливо поморщилась ворожея. — Много бед наделают медные деньги! — ироническим тоном проговорила она.
После малороссийских смут и бесконечной тринадцатилетней войны московское государство, едва успев оправиться от Смутного времени и моровой язвы, искало возможности как-нибудь парализовать последствия всех этих бедствий. От тяжких податей изнемогал народ, а торговые люди изнывали от непосильных налогов. Уже в 1656 году казны недостало ратным людям на жалованье, и государь велел пустить в народное обращение медные деньги, которые должны были по нарицательной цене заменить серебряные. В следующие два года эти деньги действительно ходили, как серебряные, но затем стали понижаться в цене, а именно на рубль надобно было «наддавать» шесть денег, а потом «наддача» все подымалась и подымалась. Наступила во всем дороговизна; указы, запрещавшие поднимать цены на необходимые предметы, уже не действовали. Часто случалось, что ратные люди не брали жалованья медными деньгами, явилось множество воровских[4] медных денег, начали хватать и пытать людей. Все стали, как огня, бояться медных денег.
У ворожеи таких денег не было — она искусно выучилась отличать фальшивки от настоящих и не попадалась впросак; если же и случалось, что она в темноте недоглядела, то она бросала эти «воровские деньги» в реку, протекавшую недалеко от ее дома.
— Ну, что же скажешь ты мне, — начал Леон, — о моей пропаже?
— Какая пропажа? — спросила Марфуша.
— Ай да ведьма! — закричал стрелец. — Спрашивает, угадать не может. Должна же ты сама знать…
— Только и дела у меня есть, что ваши дела знать, у кого что пропало! Одной головы мало!
Узнала же, кто мы таковы?
— Это другое дело! Не думавши угадала. Ну, сказывайте скорей, у кого что пропало?
— Да, правду сказать, мы знаем, у кого наша пропажа, только надобно нам узнать, где она припрятана у него.
— Да сказывай толком все подряд! — нетерпеливо проговорила ворожея, обращаясь к Дубнову.
— Сказывай, князь, — обернулся стрелец к Леону.
— Кинжал у меня… — запнулся Леон, — у одного человека… надо бы узнать, куда он его припрятал и отдаст ли его добром или силой, или хитростью? Как мне свое добро придется вернуть?
Пока Леон излагал свое дело, ворожея пристально смотрела на него; его слова будили в ее памяти какие-то воспоминания, но она никак не могла припомнить, где и что именно слышала о кинжале…
— В драке он кинжал свой посеял, — объяснил ей Дубнов. — А боярские холопы его и подобрали.
Стрелец остановился, вспомнив, что князь хотел сохранить полнейшую тайну об обстоятельствах потери кинжала.
Ворожея сразу вспомнила, что по этому делу приходила уже к ней управительница князя Черкасского, Матрена Архиповна, чтобы узнать имя обидчика своего боярина. Но до сих пор Марфуша не могла ей открыть это имя, так как положительно никто на Москве не говорил ни слова об этом.
Хитрая ворожея мигом смекнула, что счастливый случай разом предавал ей в руки обоих противников; она могла теперь услужить им двум, а вместе с тем и упрочить свою славу всеведущей волшебницы. Конечно, и мысль вдвойне заработать деньги промелькнула у нее. Особенно не пожалеет денег князь Черкасский, чтобы узнать подлинное имя своего ворога.
Живо сообразив все это, Марфуша окончательно поразила своих гостей, неожиданно промолвив:
— Испужался, Пров Степанович, что обмолвился? Небось, все равно, я обо всем прозрела, все провидела: князь этот самый ударил своим ножом нашего князя Григория Сенкулеевича Черкасского, и нож остался на месте боя, а оттуда взяли его княжеские холопы. Так ведь, что ли?
Все трое вздрогнули, а молодой стрелец торопливо осенил себя крестовым знамением и прошептал молитву.
— Так где же мой кинжал спрятан у князя? — оправившись от первого неприятного впечатления, спросил Леон.
— Ну, красавец, этого сейчас я тебе сказать не могу… Надобно мне погадать об этом! — И ворожея, сев к таганчику, начала варить свое зелье.
— А можешь ты сказать, добром ли вернет он мне мой кинжал, или как? — спросил Леон.
Ворожея ответила не сразу; она сняла с огня котелок с варевом и подкинула чего-то на уголья, что вспыхнуло вдруг сильным и высоким пламенем; на мгновение пламя осветило красноватым светом лица ворожеи и ее гостей; потом что-то сильно затрещало, и по избе распространился тяжелый, удушливый серный запах.
Дубнов снова закрестился, шепча молитвы, и потянул за полу Леона.
— Уйдем, ну ее! Еще… его вызовет!
— Постой, пусть же она скажет, — шепнул ему Леон.
— Нет, не отдаст! — громко произнесла ворожея. — Потому что боярин очень гневен и нож тот пребогатеющий.
— Значит, силой надо добывать свое добро? — с горечью спросил Леон. — А ты мне скажешь, куда он его схоронил?
— Скажу, — неохотно ответила ворожея. — Приходи недель этак через пяток! А тебе что, боярин молодой? — ласково обратилась она к царевичу.
— Мне ничего. Я пришел с товарищем.
— Дай ручку, погадаю, — попросила она, протянув к нему свою сухую, смуглую руку.
Ребенок брезгливо отдернул свою.
— На-ка, лучше мою посмотри… — предложил ей стрелец свою широкую ладонь.
Ворожея взяла его руку с нескрываемым любопытством и стала внимательно разглядывать резко очерченные борозды и линии его ладони. В избе наступила глубокая тишина.
— Ну что, скоро ты насмотришься? — спросил Дубнов, которым начало овладевать суеверное беспокойство.
Ворожея вдруг насупилась, недружелюбным взором окинула молодого стрельца и с недовольным выражением лица отшвырнула от себя его руку.
— Что ж так немилостиво? — усмехнулся Пров Степанович. — Аль плохи мои дела?
— Лучше и желать нельзя… — неопределенно ответила ворожея.
— Любит, значит, меня моя любушка?
— А ты разве этого не знаешь? — холодно спросила Марфуша. — Как зовут твою любушку? — раздумчиво проговорила она.
— Ох, чародейка-бабушка!.. — сорвав шапку с головы и ударив ею о стол, с грустью произнес стрелец. — Извела меня девка-то! Ни в вине, ни в разгуле красу ее невмоготу мне забыть! Хоть бы ты что дала, чтобы ее сердце приворожить ко мне!..
— А что, не любит она тебя?
— Да кто же знает девичье сердце? Издевки надо мной, молодцом, творит; часом думаешь — любит, а другим разом— хоть и глаз не кажи. Дай зелья какого-нибудь! — попросил Пров Степанович, и его добродушные глаза глядели так грустно и так умильно на ворожею, что она отвернулась и уже смягченным голосом проговорила:
— Как зовут… зазнобу-то твою?
— Татьяной.
Ворожея дрогнула так, что котелок с зельем, который она держала в руках, свалился прямо на уголья и, разбившись, затушил огонь, еще слабо тлевший. Но затем она выпрямилась, грозная, негодующая, и глухим, как бы пророческим голосом проговорила:
