— Шувалов! — Костров уже стоял, хоть и колеблясь тощим своим телом, на ногах. — Ты меценат, лиющий доброты и отыскивающий посреди россиян истых гениев! Ты... — и он продекламировал отрывок из своей оды, писанной в честь прибытия вельможи в Москву в 1779-м году:
Такое наш Парнас приял себе начало;
Так солнце в нём наук тобою воссияло!..
Так тёплая роса твоих благотворений,
В сердца разлившись муз и в недра их селений,
Растит парнасские плоды;
Их сладость общество вкушает
И благодарностью венчает
Тобой подъемлемы изящные труды...
Костров плакал. Уже не мука, а тесто ползло по его красному лицу. Прерывчато всхлипывая, он бормотал:
— Каков пиит? Непротоптанным воистину путём шагает! Толь прекрасная новизна! Видно, парящи оды уже своё отжили.
— Ладно, ладно, Ермила Иванович, садись... — с довольной важностию мурчал Шувалов. — Что ты, право, разрюмился?.. Эй, люди! отведите господина Кострова за столы да налейте ему ещё пуншу!
— Ваша взяла! — Дашкова уже стояла рядом с Шуваловым и перелистывала оду. — Вот драгоценная находка для первого нумера нового журнала.
Одобряли оду все — чиновники, военные и сам статс-секретарь при государыне Александр Андреевич Безбородко. И всё же Шувалов не на шутку встревожился, когда поутру к вельможе явился посыльный от Потёмкина. Второе лицо в России, он затребовал оду к себе.
— Как нам быть и что делать? Отсылать ли её к нему так, как она есть, или выкинуть некоторые места.
Шувалов пригласил к себе несчастного автора «Фелицы» и всё ему рассказал. Сам он отличался крайней нерешительностью, что служило при дворе вечным предметом для насмешек.
— Кто же Потёмкину сказывал? — негодуя, отрывисто спросил Державин.
— Не иначе, как племяш мой Андрей Петрович пустил всё в разгласку! Он как человек придворный, видно, хотел тем подслужиться.
Державин задумался.
— Ежели сочинение это уже известно, — твёрдо сказал он, — то когда вы его не пошлёте или что-нибудь из него выкинете, князь в самом деле может почесть, что оно нащот его написано... Но как оное есть не что иное, как общее изображение страстей человеческих и писано без всякого злого намерения, то я подпишу своё имя и прошу вас, ваше высокопревосходительство, отослать его к требователю!
Показав вид бодрости, поэт, однако ж, беспокоился, чтоб толь сильный человек, как Потёмкин, не начал бы ему мстить и не сделал бы каких неприятных внушений императрице. Он никак не мог предполагать, что в сей миг ода его уже печаталась по указанию княгини Дашковой на первых страницах «Собеседника Любителей Российского Слова»...
В воскресение порану, когда Дашкова обыкновенно прихаживала к Екатерине II, она поднесла «Фелицу» на апробацию государыне. Императрица имела обыкновение вставать в шесть пополуночи, когда в Зимнем дворце всё ещё спали. Она одевалась, зажигала свечки и разводила камин, переходила в другую комнату, где для неё была приготовлена тёплая вода для полоскания горла. Затем она брала лёд для обтирания лица у камчадалки Алексеевой. После утреннего туалета Екатерина II шла в кабинет, куда приносили ей крепкий кофе с густыми сливками и гренками. Кофе для императрицы варили из одного фунта на пять чашек, после неё лакеи доливали воды в остаток, а истопники за ними ещё и переваривали.
Выпив кофе, Екатерина II садилась за дела. В её кабинете все бумаги лежали в согласии с раз и навсегда заведённым порядком. Во время чтения бумаг перед нею ставилась табакерка с изображением Петра Великого. Императрица говорила, глядя на него:
— Я мысленно спрашиваю, что бы он запретил или что бы он стал делать на моём месте?
После девяти часов первый к ней входил с докладом обер-полицмейстер Никита Иванович Рылеев, человек исполнительный и преданный государыне, но до крайности тупой, прославившийся приказом питербурхским жителям, дабы они загодя, а именно за три дня, извещали полицию, у кого в доме имеет быть пожар. Государыня расспрашивала его о происшествиях в городе, о состоянии цен на припасы и что говорят о ней в народе. После него появлялся генерал-прокурор Вяземский с мемориями от сената, за ним — генерал-рекетмейстер для утверждения рассмотренных тяжб, управляющие военною, иностранною коллегиями.
Не терпя разных попрошаек, Екатерина II любила щедро награждать. Подарки она делала всегда неожиданно: то пошлёт плохонькую табакерку, набитую червонцами, то горшок простых цветов с драгоценным камнем на стебле, то рукомойник с водою, из которого выпадет прекрасное кольцо. Бывали подарки и обличительного свойства — для исправления нравов придворных. Узнав, что некий пожилой вельможа полюбил очень крепкие напитки, Екатерина II подарила ему огромных размеров кубок; другому перестарку, поклоннику прекрасного пола, взявшему к себе на содержание танцовщицу, послала попугая, наученного говорить: «Стыдно старику дурачиться!»; а охотнику до женских рукоделий, поднёсшему ей расшитую шелками подушку, подарила бриллиантовые серьги...
В понедельник поутру Дашкова была вызвана императрицей, которая ожидала её в парадной уборной. Екатерина II сидела в креслах, и её распущенные прекрасные тёмные волосы доставали до пола. Но парикмахер Козлов в растерянности не смел к ней приблизиться — лицо государыни было заплакано.
— Кто? Кто сей сочинитель, который меня так тонко знает? — спросила она у Дашковой, и, как быв неубранной, направилась к себе в кабинет.
Мурзам твоим не подражая,
Почасту ходишь ты пешком,
И пища самая простая
Бывает за твоим столом;
Не дорожа твоим покоем,
Читаешь, пишешь пред налоем
И всем из твоего пера
Блаженства смертным проливаешь;
Подобно в карты не играешь,
Как я, от утра до утра.
Не слишком любишь маскарады,
А в клоб не ступишь и ногой;
Храня обычаи, обряды,
Не донкишотствуешь собой;
Коня парнасска не седлаешь,
К духам в собранье не въезжаешь,
Не ходишь с троном на Восток;
Но, кротости, ходя стезёю,
Благотворящею душою
Полезных дней проводишь ток...
В кабинет бесшумно вошёл статный большеглазый красавец во флигель-адъютантском мундире Ланской. Она с чуткостью искушённой женщины, не поворачивая головы, движением руки нашла его, остановившегося позади.
— Мы с Александром Дмитриевичем до ночи друг другу вслух сию оду читывали. До чего всё верно!..
«Ещё бы! — язвительно подумала Дашкова. — Ведь единственное идеальное лицо в сём сочинении — сама Фелица!» — и быстро ответила;
— Истинно так! Поэт проявил, право, государственный ум в оценке своей императрицы и в назидание прошлым кровожадным и злобным владыкам на троне:
Стыдишься слыть ты тем великой,
Чтоб страшной, нелюбимой быть;
Медведице прилично дикой
Животных рвать и кровь их пить.
Без крайнего в горячке бедства
Тому ланцетов нужны ль средства,
Без них кто обойтися мог?
И славно ль быть тому тираном,
Великим в зверстве Тамерланом,
Кто благостью велик, как бог?..
— Ах, всё это правда! — Екатерина II батистовым платочком вытерла мокрое лицо. — Александр Дмитриевич, друг мой! Вели-ка вызвать посыльного моего Фёдора Михайловича, дабы он всем министрам оду сию разнёс. А мы с Екатериной Романовной сейчас каждому поимённо те строчки подчеркнём, в коих он толь верно задет...
— Они с этой карлицей Дашковой решили меня в срамном виде выставить. Ишь как быстро сплясались...
Иль, сидя дома, я прокажу,
Играя в дураки с женой;
То с ней на голубятню лажу,
То в жмурки резвимся порой,
То в свайку с нею веселюся,
То ею в голове ищуся;
То в книгах рыться я люблю,
Мой ум и сердце просвещаю:
Полкана и Бову читаю,
За Библией, зевая, сплю...
Генерал-прокурор вертел в руках нумер «Собеседника», тыкая пальцем то в одно подчёркнутое место, то в другое, а Бутурлин и новый управляющий экспедиции, свойственник князя Сергей Иванович Вяземский очестливо стояли подле него.
— Державин — несносный перекорщик! — скороговоркою бросил Бутурлин, изобразив на смазливом лице крайнюю степень осуждения. — Сей пустобред только бумагу маракать умеет...
— Да, Александр Алексеевич! И ещё порядочный неслух, — добавил новый управляющий. — Самолично, по собственному почину решил за минувший год расходы и доходы империи подсчитать.
