— Нагородив вокруг нее цветы, арфы, дурацкие гирлянды, так? Но это не прибавит тебе шансов.
— Речь не о том. Я не собираюсь заниматься украшательством, а хочу преуспеть в том, к чему стремились вы, сэр Роберт, но не добились успеха, — хочу раскрыть ее сущность. Если я уловлю эту сущность, лицо будет, как магнит, притягивать взгляды и сердца.
— Что ж, желаю удачи, — сказал я с кислой миной. — Но позволь тебя предупредить: король бросает многие свои начинания. Вокруг столько людей, столько шума, он просто не может надолго сосредоточиться на чем-то одном. Так что берегись, Финн. Может случиться, ты принесешь портрет, а он на него даже не взглянет.
— Но у меня есть эта бумага…
— Бумага! Разве ты не знаешь Первый Закон Космоса, Финн?
— Что еще за «Первый Закон»?
— Все сущее родилось из огня и когда-нибудь в нем погибнет.
Произнеся эту сомнительную сентенцию, я быстро сменил тему разговора, не дав Финну времени ее опровергнуть.
— Что касается твоего проживания здесь, надеюсь, король дал денег, чтобы оплатить эти расходы? — спросил я.
— Нет, сэр Роберт. Kaк я уже говорил, я гол как сокол…
— Выходит, мне придется содержать тебя просто из любезности?
— Любезности по отношению к Его Величеству.
— И как меня за это вознаградят?
— Он не сказал. По мне много не надо.
— Разве? Вели судить по твоей одежде…
— Да это просто показуха…
— Как и сама жизнь. Но Бог читает в твоем сердце, Финн, — Он не хочет, чтобы ты был паразитом.
— Я не паразит и много работаю, чтобы поддержать свое скромное существование.
— То же самое будешь делать и здесь. Я хочу, чтобы в благодарность за кров и пищу ты все силы своего таланта сосредоточил на моей работе. Я начинаю серию новых картин и нуждаюсь в твоей помощи по части перспективы и светотени.
— А как же портрет?
— У жены много времени отнимает музыка и попытки проникнуть в сущность творений Драйдена. Больше часа в день она не сможет тебе уделить.
Финн запротестовал, и при виде его смятения мой гнев ослабел. Когда я снова увижу Мег, обязательно расскажу ей историю о несчастном нищем, получившем маленький клочок земли; он надеется успеть возделать и засеять землю до наступления весны, и тогда с нищетой будет покончено. Он ходит по окрестностям, выпрашивает плуг, мула, мотыгу. Ему их дают, но, когда он возвращается, уже поздно что-либо делать. Он не заметил прихода весны — она просто оказалась у него дома. Нищий забыл, как незаметно подкрадываются перемены, как быстро летит время.
Я оказался на чердаке «Веселых Бездельников» уже той же ночью — раньше, чем предполагал.
День приезда Финна прошел в высшей степени неприятно; к ужину я уже пылал от гнева и думал только о том, как бы поскорее убраться из дома: крикнув, чтобы седлали Плясунью, я поехал прямо по снеговой каше в деревню. На пути мне повстречались два бедняка, они собирали хворост, но о них — после.
Разозлило меня отношение Селии к Финну. Когда с его бледных губ слетели слова, что король поручил ему написать ее портрет, глаза Селии радостно вспыхнули. Она тут же призвала «юбочницу», чтобы сообщить той радостное известие (обе расценили эту новость как реальную надежду на возвращение в Кью), они стали наперебой льстить художнику, просили показать его картины, нашли их восхитительными, чарующими и не знаю уж какими еще, потом принесли платья, шарфы, головные уборы, предлагая ему выбрать лучшее для портрета. Меня они полностью игнорировали и вели себя так, словно я липший — впрочем, увы, так и было.
Я внимательно следил за Селией. Прелестная улыбка, которой она так часто одаривала короля, — меня же — практически никогда, — сейчас почти не сходила с лица жены, делая ее еще более обворожительной и милой. Такая красота действовала на меня своеобразно: сердце таяло от нежности, словно я смотрел на ребенка, а мужское начало ожесточалось — этого ребенка хотелось совратить, овладеть им. Я видел, что Финн совершенно очарован Селией. Видел также и то, что она знает об этом и нисколько не возражает, — напротив, позволяет себе немного с ним пофлиртовать. Последнее наблюдение наполнило мое сердце горечью. Почему, будучи моей женой, она никогда не бывает со мной так мила?
Так я сидел и наблюдал, пока еще мог это выдерживать, а потом сбежал в Музыкальный Салон, извлек несколько гнусных звуков из гобоя, пнул ногой пюпитр, отшвырнул инструмент и пошел звать конюха. По дороге в конюшню я встретил Кэттлбери, и тот сказал, что достал к обеду две дюжины дроздов. Я резко ответил, что есть не хочу, он же пусть запечет этих чертовых птиц в пироге и подаст «моей жене и ее новому другу, господину Финну». К тому времени, когда они должны были сесть за стол (не сомневаюсь, улыбка Селии при мягком свете свечей стала еще более неотразимой), я уже вылакал несколько кувшинов пива и обсуждал с кровельщиком вопрос, почему в соломенных крышах живет так много крыс. «А что, если эти крысы разносят чуму? — спросил я. — Тогда смерть придет с крыш». Старик кивнул, соглашаясь. «Вдова Картрайт говорит, что чума придет в Норфолк. Придет к весне».
До постели Мег я добрался очень поздно, мертвецки пьяный, помочился в ее камин и тем самым затушил единственный источник тепла, который хоть немного согревал чердак. Заключив Мег в объятия, я положил свою уродливую голову ей на грудь и моментально уснул.
Когда я проснулся, голова моя, как можно догадаться, раскалывалась от боли, дыхание источало зловоние. В постели, кроме меня, никого не было: в обязанности Мег входило рано вставать, подметать в гостинице пол и проветривать помещение до появления первого крестьянина, пришедшего выпить кружечку пива. Совершенно больной, я тут же встал с кровати, подошел к низкому окошку и выглянул наружу, вспомнив с досадой, что вечером забыл поставить Плясунью в стойло, и она, привязанная к столбу, провела всю ночь под открытым небом. Страшно представить, что выдержало несчастное, окоченевшее животное.
Из маленького оконца почти ничего не было видно, кроме мерзкой измороси, плотной, как туман. Именно в такое унылое утро воспоминание о жарком лете способно вызвать острую боль. Мои предки по линии Меривелов, галантерейщики из Пуату, не знали английской зимы. Несомненно, это их кровь сделала меня таким чувствительным к погодным условиям.
Мег застала меня стоящим на коленях перед окном и, очевидно, решила, что я молюсь, потому что раздраженно произнесла:
— Никакая молитва не спасет тебя, сэр Роберт.
— Я не молюсь, Мег, — сказал я, — просто осматриваю окрестности в поисках моей лошади.
— Твоя лошадь в стойле, — отрезала она, поставила на стол кофейник, блюдо блинчиков с яблоками и вышла. Каждое ее слово, каждый жест выражали крайнее недовольство. Я остался стоять на коленях, как кающийся грешник, заметив про себя, что вся моя жизнь — сплошная неразбериха.
Не было никаких признаков того, что Мег простит меня и пойдет на уступки, так что мне не оставалось ничего другого, как, слегка подкрепившись кофе и блинчиками, возвращаться домой, и, хотя я был рад, что лошадь не погибла из-за моей нерадивости, все же мое настроение соответствовало погоде. Мысль о том, что дома я увижу Финна в его нелепом парике, была настолько противна, что я решил было ехать к Бэтхерстам, но воспоминание о вечеринке Вайолет и шутках, которые отпускали в мой адрес, намекая на унизительное положение рогоносца, все еще больно ранило меня. Кроме того, я не испытывал никакого желания к Вайолет, а ее манеры, непристойная речь казались мне теперь невыносимо вульгарными. Словом, я поехал в Биднолд, строя по дороге планы, как, добравшись до дома, ублажу тело мылом и горячей водой, а потом упрошу Селию спеть для меня одного. Финну поручу какую-нибудь трудную задачу (вроде натягивания холстов), а «юбочницу» отошло в ее комнату.
Тут я как раз оказался на том месте, где видел бедняков, понуро собирающих в грязи хворост. Я осадил Плясунью и огляделся. Нигде ни шороха, только бесшумный дождь и капель с деревьев.
Я спешился и привязал кобылу к тощему ясеню. Справа от дороги был небольшой лесок, слева — общинная земля, где биднолдские крестьяне пасли овец и коз. Во мне бродило смутное желание найти тех двух бедняков, что я встретил вчера, — не то чтоб я хотел расспросить их или попытаться причислить к одной из категорий судьи Хогга, нет, я просто хотел посмотреть им в глаза, чтобы увидеть, сколько в них отчаяния и горя. Тогда, в сгущавшихся сумерках, один из них нес на шесте фонарик; они произвели на меня впечатление людей, живущих в страшной нужде, у них были изнуренные лица, в глазах застыл страх. В Лондоне я видел много бедняков и всегда оставался равнодушным, однако вид этой пары, мужчины и женщины, до такой степени взволновал меня, что я бродил по лесу, надеясь найти лачугу, где они могли жить.
