Юргис согласен: сверх сил человеческих — преступить волю вседержителя, нарушить судьбу, которая при рождении человека вплетается в звездный узор на небе или кладется в колыбель вместе с ниткой, которой перевязали пуповину.
Но даже самый прозорливый провидец и толкователь примет будущего не может безошибочно сказать: тебе, мол, суждена именно эта горестная яма, и остается лишь произнести слова прощания. Или же: жизнь твоя будет долгой и легкой. Раз-другой в жизни может оступиться каждый. Даже и тот, кто родился в рубашке Лаймы. И поэтому нельзя прежде времени уверять: невзгоды, обрушившиеся на тебя, и есть твой удел, и из черных дней, которыми ты сейчас идешь, тебе вовек не выбраться.
Не может быть того, чтобы бог и духи — носители жизни желали гибели рода людского. Перед тем, как за грехи наслан был всемирный потоп, бог повелел Ною построить ковчег спасения. Бог отличил праведного Ноя среди людей.
Кажется, и Юргис в своих помыслах и делах был праведен. Справедлив к отягощенным несчастьями, к слабым, к попираемым ногами. Справедлив во имя божьей и людской справедливости, протягивал руку тем, кто, идя по дороге, не страшится волчьего воя.
Те, кого вталкивали в клетушку к Юргису, кроме разве немногих, совсем уже лишившихся рассудка, обогретые сочувствием собрата по несчастью (многое ли мог он: подать воды, подложить подстилку под голову, под больное место), начинали, не мешкая, рассказывать о своих бедах. Кто таков, где рос, чем занимался, кто в роду его с материнской стороны и кто — с отцовской. Как он одевался в своих краях, что ел в тяжелые времена и что там едят теперь…
Услыхав, что Юргис обретается в темнице уже который год, вновь пришедший принимался рассказывать о нынешних делах там — наверху, под солнышком. Как в края с перебитым или вымершим от мора населением пригоняли говоривших на ломаном или вовсе чужом языке пахарей, коровьих и овечьих пастухов, рыбаков из чужих мест. Там, где воцарились тевтоны, дань берут не так, как прежде, во времена владетеля Висвалда. Если простой человек не собрался вовремя спрятать подальше мучицу для себя и детей, останется он при пустом сусеке. Не отдашь своей волей церковную часть — пришлют своих холопов братья рыцари. А за ними придут и те, в чьих руках власть неправедная.
Неправедных судей узники поминали прежде всех прочих.
Оборотни, упыри — так надо было звать их! И откуда только высыпало такое множество их? Какие волчицы, какие стервятничьи самки их вскормили? Не будь выродков, говорящих на нашем языке, знающих наши обычаи и дедовские песни, заморские латники вряд ли осмелились бы так нагло рыскать окрест.
Как, к примеру, правитель Доньского замка…
Доньского правителя больше всех иных поносил изувеченный вотчинник из Прейльской округи. Поносил, сколько позволял кровоточащий рот.
«Шныряет вокруг, словно неприкаянный пес, выгнанный хозяином. И едва лишь учует, где что не по нраву немчинам, сразу спешит к гедушскому разбойнику, тому, что в белом плаще с крестом. Доносит, где люди в селениях зарывают хлеб, где укрывают скотину, воск и кожи. Докладывает, кто из старейшин и вотчинников отлучался в чужие края без тевтонского соизволения. Словно бы вотчинники Висвалда стали подневольными людьми. Словно бы запахана межа, отделяющая свободных от рабов. Словно бог вотчинника не на тех же небесах живет, где и бог бедняка».
Однажды по зиме, уже после двух проведенных в темнице маслениц, в яму к Юргису втолкнули видного собой человека. С широкой, как у вола, грудью, угловатой головой и торсом, как у каменотеса.
Не изувеченного, не избитого, совсем не такого, какими бывали до него сотоварищи Юргиса. Только вот языка великан, похоже, лишился. Сам ни звука и на сказанное Юргисом — ни слова.
Постояв немного под отдушиной, обойдя клетушку, как бы и не заметив соседа, ощупав стены — растянулся на соломе, глухой ко всему.
Так и первый день, и второй…
Когда была нужда — вставал, шел к бадье, возвращался и молчал себе дальше.
И когда раб приносил хлеб с водой — тоже.
«Немота его, верно, разбила. Или чары на нем такие?» — гадал Юргис. И бросил попытки общения.
Однажды поутру каморку открыл новый страж, ранее не виденный. В кольчуге, со слегка скошенной набок головой.
Увидев его, сосед Юргиса вскочил на ноги и закричал на чистом латгальском языке на весь подвал:
— Стегис из Асоте! Кум Стегис!
Однако воодушевление мнимого немого не вызвало отклика в страже. Он угрожающе замахнулся, попятился и хотел уже захлопнуть дверь.
— Постой! — жалобно воскликнул великан. — Постой, хоть выслушай! Мне надо поговорить с рыцарем братом Себастином. С высокородным братом Себастином!
— А на дыбу не хочешь? — ухмыльнулся страж. — Нет в Круста Пилсе никакого брата Себастина, — добавил он уже из-за двери.
— Нету? — оборотился детина к Юргису. — Значит, рыцарь Себастин тоже — вместе с прочими? Там… в беде?
— Не ведаю, о чем это ты, сосед.
— Да о том, что орден разбит на Пейпус-озере.
— На каком Пейпус-озере?
— На том, что в землях эстов.
— Тевтоны на озере воевали, что ли?
— Ты что — в бочке жил?
— Тут вот я жил, С той поры, когда владетель Висвалд ушел в мир теней.
— С той поры… — кажется, только теперь молодец стал соображать, куда попал и кто его сосед. — Это выходит… четыре, нет, пять лет и зим. Один все время?
— Как когда. Бывало, что другие несчастные делили со мной горький хлеб. Только про битву на Пейпус-озере никто из них не поминал.
— Не знали. — Детина отвернулся. — Не могли знать. С прошлого года… С той поры, как русский князь Александр отнял у тевтонов сданный боярами Псков, рыцари Христовы и монахи потеряли охоту говорить о походе на славянские языческие земли.
— А с тобой говорили?
— Я — благословенный католическим пастырем правитель Доньского замка. А ты кто таков — все укрываешься в соломе, пока других приводят и уводят без возврата?
— Я — служитель православной церкви.
— Тогда мне гадать не нужно. Понимай так: братья Христовы держат тебя для особого дела. Чтобы обменять на какого-нибудь из своих, угодивших в плен.
— Правитель страны не рождается так, как всякая жизнь на земле, его создают люди. Старейшины округов, вотчинники. Когда люди поклонялись одним только духам земли и неба, разговаривали в час теней с предками, когда не воздвигали еще башен с крестами и колоколами в наших краях, когда нужды рода решались на родовых собраниях, — тогда правителей не было. Лишь одна беда была в ту пору; люди ходили с оглядкой, жили, опасаясь набега двуногих волков. Временами в округе, какую не пересечь от восхода солнца до заката, истреблялось все живое. И тогда старейшины родовых семей избрали одного правителя для всех — такого, кто держал сильную дружину и мог воздавать налетчикам тою же мерой. И герцигский Висвалд…
— Был мудрым владетелем, — не дал Юргис закончить бывшему доньскому правителю.
Поминая Висвалда, оба узника нередко сцеплялись. Совсем как столкнувшиеся на выгоне соседские козлы. Один превозносил Висвалда, другой — поносил. Один упрекал ерсикских вотчинников в своекорыстном предательстве, второй валил на Висвалда все вины без разбора. Хулил и за то, что пренебрегал он дружбой вотчинников, и за заносчивость, и за жестокий характер. И еще за недостойное поведение, из-за которого многие правители замков, когда война с тевтонами стала затягиваться, отступились от него.
— В своем самовозвеличивании Висвалд уже видел, как поднимается головой до небес. Выше кунигайта литовского, русских князей и даже государя Царьграда великого. Наряжаться он желал уже только в заморский пурпур, носить царьградские доспехи и дамасские клинки. И украшал себя лишь изделиями киевских мастеров.
В дни торжеств знатным людям, старейшинам вотчинных родов, приходилось кланяться ему ниже, чем сгибались бояре перед полоцким или псковским князьями. А кому из своих такая надменность была не по нраву, тех…
Что же постигло самого правителя Доньского замка? Старший сын убеленного сединами, уважаемого далеко за пределами своей земли латгальского вотчинника, Доте всегда в числе первых выступал на защиту отечества. Куда бы ни призывал владетель, где бы ни ущемлялись интересы своих, туда и шел Доте. Даже в эстонские края ходил. Однажды окольными путями, по топям и чащобам, пробрался он в тыл врага. Выждал, пока не вступили в битву главные силы, а тогда нежданно ударил на эстов из засады. Обратил в бегство, заставил бросить обозы. Висвалд в тот раз захватил богатую добычу — коней, оружие. А испокон веков заведено: военную добычу делят между участниками, всеми дружинниками. Полагалась своя доля, понятно и доньской дружине.
Висвалд спросил, что хотел бы получить сам Доте. Тот отвечал, что ему приглянулись тонкорунные овцы. С такой же легкой шерстью, какую на иноземных торжищах добывают за янтарь и воск. Такие овцы были в числе прочей добычи. Висвалд же раздарил овец своим ближним, направо и налево. А Доте достался всего один баран и один козел. Всего-то!
