Звезда. 1911. 23 окт.
(1849 — 1919)
Вера Ивановна Засулич — видная участница народнического, а затем социал-демократического движения в России. Начало ее революционной деятельности относится к 1869 г. Она активно работала в народнических организациях «Земля и воля», «Черный передел». Эмигрировав за границу в начале 80-х годов, порвала с народничеством и встала на позиции марксизма. В 1883 г. принимала участие в создании группы «Освобождение труда». Засулич перевела на русский язык «Нищету философии» К. Маркса, «Развитие социализма от утопии к науке» Ф. Энгельса, написала немало своих трудов. Одновременно активно сотрудничала в изданиях группы «Освобождение труда», в журналах «Новое слово», «Народное обозрение», где поместила ряд литературно-критических статей. В 1896 — 1899 гг, входила в редакцию издававшегося в Женеве «Союзом русской социал-демократии за границей» сборника «Работник». В 1899 г. со страниц журнала «легальных марксистов» «Начало» вела пропаганду марксизма. В 1900 г. Засулич — член редакции газеты «Искра» и марксистского теоретического журнала «Заря». После II съезда РСДРП — один из лидеров меньшевизма. Вошла в редакцию новой «Искры» и работала здесь вплоть до ее закрытия в октябре 1905 г. Вернулась в Россию в конце 1905 г., сотрудничала в меньшевистских газетах «Русская жизнь», «Народная дума». В период реакции примыкала к ликвидаторам. Во время первой мировой войны стояла на позициях социал-шовинизма. После Февральской буржуазно-демократической революции 1917 г. Засулич, оставаясь на позициях меньшевизма, вместе с Г. В. Плехановым и Л. Г. Дейчем приняла деятельное участие в организации еженедельной меньшевистской газеты «Освобождение труда» — «Бюллетеня Московского комитета всероссийской организации «Единство», которая начала выходить в августе 1917 г. К Октябрьской социалистической революции отнеслась отрицательно.
Впервые опубликована в «Искре» (1901, № 13, 20 декабря).
Прошло 40 лет со смерти Добролюбова. В наших легальных газетах о нем печатаются статьи. Всегда верные себе «Московские Ведомости»[126] пытаются ругаться над его памятью, утверждая, что Добролюбов проповедовал, «что лгать, изменять супружескому, сыновнему, гражданскому долгу можно, что это, во всяком случае, лучше и приятнее, чем умирать за верность этому и всякому другому долгу», что он... «вообще разрешал своим последователям на все и на вся». А доказательство: он не признавал в мире ничего абсолютного (в бога не веровал) и был «утилитаристом».
Такой способ уничтожения революционеров давно в обычае. «Моск. Вед.» поленились придумать для этого случая что-нибудь новое. Но Добролюбов был влиятельным и страстным врагом всего того, чему служит эта газета. Почтить его память каким-нибудь, хотя бы самым затасканным ругательством, она была обязана. Большинство же органов нашей легальной печати отнеслось и относится к памяти Добролюбова очень почтительно. Но о самых заветных его убеждениях, о самой сущности его взглядов они говорить не будут. Промолчит — цензуры ради — даже тот, кто помнит, а большинство его поклонников давным-давно забыло его заветы, многие же, вероятно, и никогда их не понимали. Мы напомним здесь читателям только эти революционные, недоступные легальной прессе мысли Добролюбова, которыми через 10, через 15 лет после своей смерти он неизмеримо сильнее влиял на текущую жизнь, чем живые публицисты 70-х годов, ежемесячно печатавшие свои статьи в журналах. Немного страниц занимают эти мысли в полном собрании сочинений Добролюбова. Нужно было счастливое вдохновение, подходящий сюжет, наконец, просто удача, чтобы провести свои революционные мысли сквозь цензурные рогатки, но эти немногие страницы объясняют и освещают настоящим светом все остальные произведения Добролюбова.
«Современник»[127] неуклонно преследовал злыми сарказмами «бессмысленные мечтания» того времени относительно водворения всеобщего благополучия путем мирного прогресса при системе «самодурства» (читай: самодержавия). Самодовольный восторг прессы перед дарованной ей «свободой» обличать тех мелких воришек, которых городовой уже взял за шиворот, и критиковать те учреждения, которые в правительственных канцеляриях обречены на слом, возбуждал в Добролюбове величайшее отвращение, и он не уставал осмеивать и освистывать его на все лады. Но во имя чего? Благонамеренные поклонники Добролюбова иногда пытаются уверить нас, что, осмеивая громкие фразы и пустую болтовню, он проповедовал скромную «положительную работу». Какую? В серьезных критических статьях он всячески подчеркивал полнейшую невозможность при нашей системе не потонуть в грязи, если примешь участие в «положительной работе», и глупую жестокость преследовать в унисон с высшим начальством грубые формы беззакония на низших ступенях той системы, при которой «чем выше, тем самодурство становится наглее внутренно и гибельнее для общего блага, но благообразнее и величавее в своих формах». Высший начальник (в «Доходном месте») «говорит таким достойным тоном, что нужно только благоговеть», тем не менее он-то и есть настоящий самодур, а за ним уже и все другие. В его ведомстве «законов никаких никто не признает, честности никто в толк взять не может», да она и невозможна там, где все зависит от воли начальства и «главною добродетелью признают смирение перед этой волей».
«Где же выход?», — спрашивает Добролюбов от имени читателя. «Мы остаемся при неразрешимой дилемме или умереть с голоду, броситься в пруд, сойти с ума — или же убить в себе мысль и волю, потерять всякое нравственное достоинство и сделаться раболепным исполнителем чужой воли, взяточником, мошенником — для того, чтобы безмятежно провести жизнь свою». — «Печально, правда», — соглашается Добролюбов со своим огорченным читателем, но отказывается утешить его указанием выхода. — «Впрочем, — говорит он, заканчивая ряд статей о «Темном царстве», — те выводы и заключения, которых мы не досказали здесь, должны сами собою прийти на мысль читателю».
Должны, конечно... но эти статьи, в которых Добролюбов стремился внушить читателям непримиримую вражду к самодержавию, какие бы «благообразные и величавые» формы оно ни принимало, нередко хвалят как талантливые обличения дореформенных порядков и нравов, от которых остались, правда, следы... В первые годы литературной деятельности Добролюбова в нем можно лишь угадывать революционера. Но в 60-м, предпоследнем, году своей недолгой жизни ему удалось в ярких символах выразить свою веру в близкое народное восстание («Луч света в темном царстве») и написать с недопускающей сомнений ясностью свое революционное завещание подрастающей молодежи образованных классов. В последнем ему помог Тургенев своей повестью «Накануне». Озаглавив статью об этой повести вопросом: «Когда же придет настоящий день?», Добролюбов взял эпиграфом к ней стих Гейне: «Стучи в барабан и не бойся!» Герой Тургенева, Инсаров, болгарин, заговорщик, едущий на родину поднимать восстание против турок. Сочувствовать угнетаемым турками христианам у нас всегда разрешалось. Добролюбов к тому же заранее подчеркнул все обстоятельства, отличающие нас от болгар. Они — завоеванный народ, а мы, наоборот, еще других завоевываем. У болгар отнимают церкви, а у нас не только не отнимают, а еще поощряют ревность к обличению заблудших. В Болгарии у всех одна цель, одно желание — освобождение. «Такой монотонности нет в русской жизни... при существующем у нас благоустройстве общественном, каждому остается только упрочивать собственное благосостояние, для чего вовсе не нужно соединяться с целой нацией в одной общей идее, как это происходит в Болгарии». Наконец, русский Инсаров оказался бы просто-напросто бунтовщиком, «представителем противообщественного элемента», знакомого публике по исследованиям г. Соловьева[128]. От такого героя с ужасом убежит всякая благовоспитанная барышня, а в Инсарова влюбилась Елена. Показавши, таким образом, невозможность русского Инсарова, Добролюбов тем с большим жаром проповедует его необходимость.
Инсаров страстно желает освободить свою родину: в этом цель его жизни. Он не думает ставить свое личное благо в противоположность с этой целью. Напротив, он потому-то и стремится к свободе родины, что в этом видит свое счастье. У него, говорит Елена в своем дневнике, «оттого так ясно на душе, что он весь отдался своему делу, своей мечте. Кто отдался весь... весь... весь... тому горя мало, тот уже ни за что не отвечает».
Есть и среди русских отважные люди, энергические натуры, способные выступать на защиту угнетенных, но они растрачивают силы на борьбу с частными, мелкими проявлениями зла, не думая о его источнике. «Нам рассказывали, — говорит Добролюбов, — об одном подобном герое». Он еще в гимназии проявлял склонность обличать неправду. Кончивши медицинский факультет, он был назначен в госпиталь, но не смог спокойно прописывать лекарств, видя, что больные не доедают и не допивают, благодаря экономии тех, от кого зависит их продовольствие. Он говорил, уличал, жаловался — его перевели на худшее место. Он и там продолжал упорно отстаивать голодающих по милости начальства, был, наконец, разжалован в фельдшерские помощники и, не выдержав нарочито зверского обращения с ним, застрелился. «Во всех его поступках, — говорит Добролюбов, — нет ничего такого, что бы не составляло прямой обязанности всякого честного человека на его месте; а ему нужно, однако, много героизма, чтобы поступать таким образом, нужна решимость гибнуть за добро. Спрашивается теперь: если уже в нем есть эта решимость, то не лучше ли воспользоваться ею для дела большого, которым бы достигалось что-нибудь существенно полезное? Но в том-то и беда, что он не сознает надобности и возможности такого дела... не хочет видеть круговой поруки во всем, что делается перед его глазами»... Русские герои ограничиваются мизерными частностями, «тогда как Инсаров, напротив, частное всегда подчиняет общему, в уверенности, что и то не уйдет».
