Илья совсем поправился, когда на остров явился хозяин шалаша, старый астраханский рыбак Софрон Мишарин.
Софрон хорошо знал Акинфия и Илью. Теперь беглецы были спокойны за свою судьбу. Дед исправил шалаш, дал Акинфию рыболовные снасти, привозил хлеб, сало, рассказывал городские новости.
От него Акинфий узнал, что царские войска, заняв восставший город, поставили вокруг него заставы и что вверх по Волге от Астрахани ни проехать, ни пройти.
Два месяца отсиживались Илья и Акинфий на острове. Темной июньской ночью Софрон спустил их на челноке ниже Астрахани. Рыбак снабдил беглецов сухарями, копченой рыбой и посоветовал держать путь на Дон, прямиком через степи.
Они шли безлюдными степями уже девятый день, ночуя под открытым небом, направляясь к северо-западу, на вольный Дон.
Последний день был особенно тяжел для путников. Вода в баклажках вышла, горло горело, сухие губы трескались и кровоточили, темнело в глазах…
К вечеру два друга увидели Сал,[94] текущий в зеленых берегах. Трудный путь кончился.
Акинфий с Ильей прошли много донских поселений. Из всех станиц и городков им полюбился Бахмут с его чистыми беленькими домиками-мазанками и густыми фруктовыми садами.
Богатый казак Олексий Пивень, во дворе которого они попросились переночевать, окинул взглядом ладную фигуру Ильи, посмотрел на жилистые руки Акинфия и охотно дал путникам приют. Пивень пригласил их за стол, мигнул хозяйке, и та мигом подала им каравай хлеба и кринку молока.
— Далеко ли путь держите? — спросил старый Олексий пришельцев, искоса наблюдая, как те жадно тянули молоко.
— А хоть и навовсе осядем, коли поглянется нам тут, — ответил Акинфий, отрезав большой ломоть душистого мягкого хлеба. — Слух идет, что на Дону люди свободно живут.
— А ей-богу, верно! — согласился Пивень, тронув длинный седой ус. — Наш государь Дон Иванович не больно московские законы жалует.
Илья и Акинфий переглянулись. Уж не здесь ли тихое убежище, которое они так долго искали: и эта уютная белая хата под тополями, и огород за плетнем с желтыми кругами подсолнуха, с синими и лиловыми мальвами, и пара круторогих волов, мирно жующих жвачку под навесом.
Умный старый казак уловил настроение гостей и как бы нехотя бросил:
— Да вот и у меня можете пожить. Хозяйство большое, люди нужны.
«В работники, стало быть…» — подумал Акинфий.
Та же мысль пронеслась и у Маркова, и радость его сразу померкла:
«Вот так хваленая донская свобода! Видно, и здесь богачи на бедноте верхом ездят».
Пивень, точно не замечая, как помрачнели пришлые люди, вкрадчиво продолжал:
— Кормом не обижу. Опять же и пообносились вы, а я вам свитки справлю.
«Что делать? — лихорадочно думал Илья. — Куда податься? У бедняка пристанища не сыщешь, а богатеи все равны. Этот, может, еще и получше других будет».
Как на грех, в калитку проскользнула высокая чернобровая казачка с яркой ниткой монист на загорелой шее. Она весело защебетала:
— А вы знаете, тату, я была у Василенковых, и они…
Но тут девушка заметила гостей, сконфузилась и пронеслась в хату, успев, однако, бросить на Илью быстрый любопытный взгляд.
— Дочка моя, Ганнуся, — пояснил Пивень.
Что-то перевернулось в душе Маркова, и он неожиданно для себя сказал:
— Останемся, батя?
Куликов, соглашаясь, кивнул головой.
Обрадованный казак хлопнул ладонью по ладони Акинфия, чтобы закрепить сделку.
— Добре, сладимся! Я в поле поеду, там у меня работают, а вы на ночлег устраивайтесь, хозяйка покажет. Да, вот еще — у нас оно так водится: коли кто пришел, тот и живи, атаману ж зараз доложиться треба. Утречком и сходите по холодку, а потом Ганна вас на поле проводит.
Бахмутский атаман Кондратий Булавин, казак станицы Трехизбянской, высокий и плечистый, с седеющими усами, встретил пришельцев ласково.
— Не хочу допытываться, откуда вы к нам на вольный Дон пришли, — молвил он, пристально разглядывая Илью и Акинфия. — Знаю: от доброго житья не бегут люди. А у нас на Дону исстари заведено в приюте никому не отказывать.
— Не потаимся от тебя, атаман, — смело выступил Илья. — По правде скажу: мы в Астрахани с царскими войсками бились!
Черные глаза Булавина блеснули радостью:
— Люблю смелых молодцов. Как тебе прозвище, парень?
— Илья Марков.
— Ладно! Принимаю вас, люди, в станицу. Жаль мне, что не подал Дон подмоги астраханцам. Мыслю я: за такое дело, — голос Булавина зазвучал угрозой, — старшинство казацкое поплатится!
Илья ушел от Булавина радостный.
— Вот это атаман так атаман! — говорил он Акинфию. — Орел! Как взглянет, так дрожь берет… Вот коли такой кликнет клич супротив царя, весь народ за ним пойдет.
* * *
Илья Марков и Акинфий Куликов прожили в Бахмуте больше года.
Они оставались работниками у Пивня, хотя хозяин оказался не таким уж добрым, каким постарался выказать себя при первом знакомстве. Работать Олексий заставлял от зари до зари, а о душистом мягком хлебе, что ели у него сходцы[95] в тот первый вечер, и помину не было. Батраков кормили черствыми калачами (меньше съедят!), пожухлым салом да раз в день постным борщом. Свитки Пивень работникам действительно дал, но такие драные, что искусник Акинфий латал их три вечера.
Но, присматриваясь к жизни батраков у других богатых хозяев, Марков везде видел одно и то же. Уйти? Куда? Здесь его держала Ганна.
Широкоплечий, стройный Илья и смуглая чернобровая казачка полюбили друг друга, но встречались тайком, ненадолго, и хранили свою любовь в тайне от всех. Они знали, что гордый Олексий ни за что не отдаст дочку за голоту,[96] за бездомного бродягу. Он искал домовитого зятя, чтоб у того на дворе мычали волы, чтоб на гумне были скирды хлеба, а в саду под вишней закопанная кубышка с серебром…
Осенью 1707 года по станицам разнеслась тревожная весть: идет на Дон с отрядом царский полковник князь Юрий Долгорукий.
Глава III
ВСКОЛЫХНУЛСЯ ТИХИЙ ДОН
Непомерные тяготы возложил царь Петр на русский народ. Редкая семья не потерпела урона от рекрутских наборов, от разверсток для промышленности, когда кормильцев семей отправляли на север — строить Петербург или на восток — на уральские заводы. Бывало и так: деревня приписывалась к заводу, отстоявшему на несколько сот верст, и должна была постоянно работать на фабриканта.
Для достижения своих целей Петр не останавливался перед мерами крайней жестокости. Он не принимал отговорок. В случае невыполнения приказа царь взыскивал и с вельмож и с простолюдинов. Но в мерах взыскания была огромная разница: знатный отделывался выговором и штрафом, а простой человек лишался головы.
Неудивительно, что люди покидали обжитые места, часто бросая семьи, и стремились на «вольный юг». Иногда скрывались целые деревни. По розыску оказывалось, что они уходили на Дон.
Беглецы с Руси: крестьяне, солдаты, работный люд — оседали на малозаселенных берегах верхнего Дона. В низовьях хорошая земля была давно обжита богатым казачеством. Оно во главе с выборным войсковым атаманом Максимовым вершило всеми делами. Представитель царской власти на Дону Лукьян Максимов верой и правдой служил «домовитому» казачеству.
Кому из сходцев не удавалось осесть в верховьях, те шли на Низ. Там зажиточные казаки, нуждавшиеся в батраках, охотно принимали беглых. Но, подобно Илье Маркову и Акинфию Куликову, сходцы попадали из огня да в полымя: вместо рабства у помещиков их ожидала неволя у богатеев-казаков.
Сходцы роптали. Роптала и верховая казацкая голытьба, широко пополнявшаяся еще со времен первых Романовых «утеклецами» из коренной Руси. Недовольство голытьбы произволом старшин и низового казачества нарастало из года в год, и достаточно было искры, чтобы разжечь пожар.
Такой искрой послужило появление долгоруковского отряда.
Количество беглых на Дону увеличивалось с каждым годом. Помещики досаждали царю жалобами:
«Велено нам представить с двадцати дворов человека в солдаты и с десяти дворов работника в Питербурх; и мы того исполнить не можем, поелику деревни наши стоят пусты. Людишки сбегли на Дон и, тамо живучи, государевой службы не служат и податей не платят».
Царь Петр решил положить конец донским вольностям, уничтожить древние казацкие права.
Еще в 1703 году казачеству объявлен был запрет сноситься с соседними государствами без ведома азовского воеводы.
В следующем году достоинству Войскового круга был нанесен еще более унизительный удар; старинную войсковую печать с оленем, пронзенным стрелой, заменили изображением полуголого пьяного казака, сидящего на винной бочке.
— То ж насмешка! Изгаляются над казацкой стариной! — шумели возмущенные казаки.
