— Ехать надо. Садиться на стол, — посоветовал Александр. — Немцы или литва проведают, могут присовокупить земли те.
— Да уж они, чай, не дураки, давно проведали. Да не набегают, ибо корысти не видят, в крае-то разорение да голод. Эх, тяжко и нам придется, да делать нечего, чай, свои там, христиане. Грех в беде бросать.
Князь перекрестился, глядя на него, перекрестился и Федор, лишь Александр воздержался, сочтя обращение это к богу неискренним. Слишком хорошо он знал отца, чтобы поверить его вздохам о единоверцах.
— Вот так-то, головушки мои золотые, — вздохнул князь. — Будем течца ждать посольского, что он привезет. А то гадаем тут — отринут или не отринут? А бог-то услышит, да и вмешается, да так сотворит, что и не удумаешь.
— Там вече решать будет, не бог, — заметил Александр.
— А чем вече надежнее? Вече тож, аки налим, высклизнуть может.
— Нет, батюшка, слизь-то на налиме этом ныне повысохла, — возразил Александр. — Бери, аки полено, и клади в короб.
— Ха-ха-ха, — раскатисто захохотал Ярослав, довольный ответом младшего. — Ну ублажил… «Аки полено». Ха-ха-ха. И ведь точно, в самое око. Ну, Ярославич, ну, головушка золотая.
Князь не удержался и, подойдя, ласково потрепал княжича по голове. Это был высший знак нежности у старого воина.
Течец посольский скоро обернулся, за неделю управился. И посол явился с ним.
— Отринули они грамоту Михайлову, князь, — сказал течец.
— То я без тебя ведал. Ты еще туда бежал, а вон младший княжич молвил: отринут. Сим ты нас не удивил. Сказывай, как было все.
— На вече драка была, князь, до крови пролития. Посадник Степан Твердиславич одолел-таки твоих супротивников, двух даже в Волхове утопили. А когда стал он одолевать, за ним весь народ ринулся.
— Мизинным пограбить бы, — заметил князь.
— Твоя правда, Ярослав Всеволодич. Все твои супротивники были отданы на поток и разграбление. Их дворы да клети были очищены до былиночки.
— Так, — побарабанил пальцами о стол князь. — Так. Стало, сказываешь, отринули?
— Истинно так, князь.
— Давай сюда грамоту, — решительно протянул князь руку.
Он схватил грамоту и с ожесточением разорвал, даже не развернув. Клочья швырнул под стол. Протянул руку к послу.
— Давай боярскую.
— Она не такая, — воскликнул посол, боясь, как бы князь не порвал грамоту. — В этой приговор веча — тебя звать.
— Дурак, — сказал беззлобно князь, забирая грамоту. Он сам развернул, пробежал глазами, бросил на стол к княжичам. — Ну то ж самое: «Приходи. Садись. Целуй». — И послу тут же: — Скачи в Новгород, передай — еду. Твердиславичу мое веление супротивников оковать в железы — и в поруб. Приеду, сам буду судить. И на Городище чтоб духу черниговского не осталось.
— Слушаюсь, князь, — вытянулся посол.
Когда посол и течец вышли, Ярослав молвил сынам:
— Ну, головушки золотые, едем на стол Новгородский садиться.
— Тяжело тебе будет, батюшка, — отвечал Федор.
— Почему мне? — удивился князь. — Вам. Вам, дорогие мои, сидеть придется там. Осужу супротивников — и в поход. А вы — наместниками.
Заметив, как обескураженно переглянулись сыновья, князь успокоил:
— Ничего, дети. Из легкой младости легкие князья выходят. А у вас отрочество — дай бог выдюжить. А выдюжите да вокняжитесь — вам цены не будет.
На следующий же день после крестоцелования князь с посадником занялись супротивниками своими. Из поруба притаскивали их к князю по одному, и он с великим тщанием и жестокостью выпытывал все об их вине. Жаждал выведать Ярослав и самое главное — куда от смутьянов ниточки тянутся, чтобы пресечь их, вырвать с корнем.
Помогали в этом князю три здоровенных палача, мастера заплечных дел.
Признавались истерзанные, избитые, что связаны были с немцами да литвой. Не думали, что признаниями своими сами себе выносят смертный приговор.
Только над четырьмя смиловался князь, молодости их ради. Даровал им жизнь, перед тем ослепив двух, а двум языки вырвав, чтобы не болтали лишнего. Темной ночью вывезли мертвых и бросили в общую могилу, которая вырыта была близ церкви Двенадцати Апостолов и куда свозили умерших от голода.
Для вече князь заготовил ведомость, в которой подробно освещалась связь изменников с немцами и литвой. И отныне Ярослав был тверд как никогда в мысли, что не бояре на него, а он на них давить станет вместе со всем народом, ибо опозорило себя пред миром сословие боярское изменой Русской земле.
Отныне чувствовал себя Ярослав в Новгороде, как в вотчине своей. И хотя город находился в бедственном состоянии, князь был полон замыслов и рвался на рать. Чтобы спасти город от голодной смерти, князь тайно послал течцов своих к немецким купцам, велев звать их с хлебом в Новгород, обещая снижение пошлин и всякую помощь. И особо было наказано упирать на выгоду великую, пред чем еще с сотворения мира ни один купец устоять не мог.
Сам же Ярослав со своей дружиной пошел на Михаила, мстить за свои унижения, а главное — пограбить жита и овощей во владениях князя черниговского. Взял с собой в этот поход Ярослав и старшего сына своего, Федора: пора привыкать отроку к звону мечей, к свисту стрел.
Княжича Александра, слезно просившегося на рать, князь не взял.
— Ты останешься за меня. Тебе судить, тебе миловать. Не роняй же чести гнезда нашего.
Остался княжич Александр, а первым советником его стал кормилец.
В один из погожих дней приехал от владыки Спиридона служка звать княжича на владычный двор.
— Это зачем? — поинтересовался Александр.
— Новости есть у архиепископа для тебя важные.
— Поедем, — оборотился княжич к кормильцу.
Но служка тому не дал и рта раскрыть, молвил поспешно:
— Владыка желает беседовать с княжичем с глазу на глаз.
— Ну что ж, — пожал плечами Федор Данилович, — езжай один. Токмо захвати с собой отроков оружных, да и сам бахтерец надень.
Велев Ратмиру готовить коней, Александр отправился в свои покои переодеваться. С мечом ехать к владыке он счел неприличным, но и безоружным уже быть не привык. Поэтому он поступил, как его отец в таких случаях, надел пояс с маленьким острым кинжалом.
Зато Ратмир постарался: и себя, и всю охрану вооружил до зубов. Под самое жало длинного копья Ратмир укрепил голубой прапор Александра. Княжич, увидев над Ратмиром прапор, нахмурился:
— Это еще зачем?
— А как же, — удивился Ратмир, — ты, чай, князь, наместник. Чтоб издали было видно, кто едет.
— Мы ж не на рать скачем.
— Ох, не зарекайся, князь.
Станила, державший княжичу стремя, засмеялся. Ратмир понял, что княжич хоть и недоволен прапором, но ехать с ним разрешает.
Александр привстал в стременах, осмотрел свой отряд, приказал:
— Держаться кучно. Не растягиваться. Ежели с кем что случится, одного не бросать. Побежали.
Ратмир скакал стремя в стремя с княжичем. Александр нет-нет да и поглядит вверх на двухвостый свой прапор. Тугое хлопанье его наполняло сердце гордостью и отвагой, и Александр с благодарностью думал про слугу: «Молодец, что догадался».
Город встретил их почти пустыми улицами. Голы и неприютны были паперти церквей на Ярославовом дворище, кишевшем ранее нищими и юродивыми.
Голод в первую очередь расправился с ними. Особенно непривычно было видеть безлюдье на торгу. Редкие прохожие смотрели на конный отряд настороженно и неприветливо.
Проскочив через Великий мост, отряд через Пречистенские ворота въехал во владычный двор.
— Ждите меня здесь, — велел Александр, спрыгивая с коня.
Он не спеша, с достоинством направился к высокому крыльцу. Ратмир, передав прапор Станиле, догнал княжича.
— Ты куда? — нахмурился Александр.
— С тобой. Чай, не забыл, как нам от ворот поворот здесь был.
Ратмир вместе с княжичем поднялся на крыльцо. Там встретили их два служки, низко поклонились княжичу:
— Архиепископ просит наместника в свои покои.
— Я жду здесь, — шепнул Ратмир. — Если что… Я у двери.
Оставшись на крыльце под навесом, Ратмир прошелся туда-сюда, потом помахал рукой Станиле, мол, будьте наготове.
Архиепископ Спиридон был могуч и велик сложением. Седые, белые волосы резко оттеняли темную кожу лица. Был он без митры, но в рясе и с крестом на груди.
— Спаси бог тебя, дитя мое, что отозвался ты на зов немощного старца.
«Это ты-то немощный, — подумал весело княжич. — Туру рога своротишь».
Спиридон подошел, перекрестил отрока, склонившегося в приветствии, и поднес к лицу его ручищу для поцелуя. Княжич словно и не заметил этого движения, поднял голову и спросил:
— Зачем звал, владыка?
