Князь весело крикнул вслед:
- Уж больно ты быстр, боярин! Подобно оленю бежишь по лесу! Младая жена влечёт?..
Боярин очнулся, в лицо горячей волной хлынул стыд. Багровый и жалкий, он сильно протёр ладонью глаза и тут вдруг заметил: снег! Летит он волной пушистой, ложится легко на землю, - молчит земля. Молчи же и ты с ней, сердце!..
Боярин вздохнул, с тугой, виноватой улыбкой дождался князя.
- Спешил я затем, чтобы встретить тебя достойней! - сказал он глухо. - От радости растерялся…
- Ништо!
Князь с хитрой беспечностью повторил:
- Ништо. Я, чай, и так не обижусь.
- Прошу без обиды. Прошу в мой дом и тебя, княгиня. И вас, преславные княжичи… Эко, а где Андрейша? - Боярин с безмерной болью взглянул на князя. - Хотел и его я позвать в усадьбу…
Князь Долгорукий нахмурился. На миг ему показалось, что он увидел Андреев след, идущий по взгорью к усадьбе. Нельзя такое позволить! И князь недовольно сказал что-то по-гречески, склонившись к молчаливой княгине.
Княгиня заволновалась, вскинула чёрные брови, заторопилась, пошла к возку.
Садясь в возке на пышные шкуры, она подозвала к себе Данилу и, тоже по-гречески, как и князь, что-то сказала, - боярин с досадой услышал её невнятную речь. Но книжник, как видно, знал ту чужую речь и мгновенно понял: он поманил кого-то рукой. Тотчас же ему подвели коня. Данила взлетел в седло и помчался следом Андрея - по лесу, по взгорью, за поле - к Неглинной роще…
«В усадьбу мою погнали Данилу, - тоскливо подумал Кучка. - Значит, Андрюша туда пошёл…»
Он горько прикрыл глаза, постоял с минуту. Но едва Долгорукий пришпорил гнедого, Степан Иванович ровно пошёл с ним рядом, чтобы никто из людей не заметил Кучкина горя…
Однако же князь, княгиня и книжник Данила Никитич знали об этом горе. И каждый из них не хотел воеводе несчастья. Князь первый решительно чтил семейный крепкий закон. Он сам был женат два раза, и оба раза - по властной воле отца: не любовь, а выгоды Русской земли заставляли его жениться!
Когда между морем Сурожским[20] и Русью в степи стало расти и крепнуть сильное половецкое царство Дешт-ы-Кыпчак, великий князь Мономах сам выбрал сыну невесту: дочь половецкого хана Аепы. Став русской княгиней и попав в Суздаль, княгиня-половчанка с трудом отвыкала от жира, которым мазала тело от насекомых, любила скакать на коне по чистому полю, как воин, метко стреляла из лука, рядилась в яркие платья, дивилась мехам и снегу, носила бусы, понизи и запястья, перстни и всякие украшения из золота, меди и серебра.
Она была широкобёдрой, смуглой, скуластой, с плоским носом. Но сердце её было добрым, и Юрий любил половчанку. Она родила ему дочь и трёх сыновей - таких же смуглых, как мать, но схожих и с князем. Только старший сын Ростислав был в деда Аепу - вылитый половчанин: остроскулый, с чёрными, словно уголь, глазами и белым рядом сильных, волчьих зубов.
Половчанку-княгиню убила во время охоты дикая кабаниха. В зарослях молодого дуба княгиня подняла крупный кабаний выводок и ранила мать копьём. Кабаниха пыталась бежать, но охотники выгнали на поляну её поросят, и княгиня, смеясь, уклоняясь от кабанихи, стала насаживать поросят одного за другим на своё копьё. Каждый из поросят был мал, как котёнок, но тоже пытался бить мордой в копыта коня княгини, и это её забавляло, как риск в игре.
На кончике своего копья она подала слуге последнего поросёнка. Потом устремилась к свинье. Ей удалось ударить свинью в жёлто-бурый горб. Но кончик копья сломался. Зверь с яростным визгом кинулся на коня, ударил его по передним тонким ногам, и конь упал на землю вместе с княгиней.
Не успела княгиня встать, как кабаниха подмяла её под своё тяжёлое брюхо, стала злобно топтать и бешено рвать зубами…
По воле отца, в последний год его жизни, князь Юрий женился вторично. На этот раз Мономах ему выбрал в жёны дочь императора Византии, принцессу-гречанку: Византия держала в руках вселенскую церковь, и Суздальскому уделу было выгодно с ней породниться. Там, в Византии, сидел патриарх, там был центр наук и торговли, там было можно найти опору во благо родной земле. И князь Мономах, в предвиденье общей пользы, послал тогда сына в Царьград - навстречу принцессе Елене.
Скоро Юрий вернулся с Еленой на Русь, и в Киеве, у исада, их встретил отец - великий князь Мономах Хворь уже поедала его могучее тело, но он стоял, улыбаясь, и свежий днепровский ветер легко шевелил его длинную, сивую бороду.
Юрий увёз гречанку в свой Суздаль и прожил с ней тридцать с лишним счастливых лет.
Елена была спокойней, но и хитрее, чем половчанка: мысли её всё время стремились из русских лесов в Царьград. В первые годы супружеской жизни она впрямую пыталась влиять на князя в делах, суливших выгоды Византии. Потом, в ответ на упрямство мужа, обиделась и замолкла. Но тайные мысли не покидали её. Через епископов, ставленников митрополита, она пыталась ещё влиять на дела в центральных русских уделах. Недаром позднее, когда Долгорукий умер и князем стал ещё более, чем отец, упрямый и властный княжич Андрей, он выслал Елену домой - в далёкую Византию…
Было в княгине и то, что очень нравилось князю: живая тонкость ума. Вместо охоты и скачек, которые были милы княгине-степнячке, Елена любила шить золотом по шелкам и бархату, петь, особенно же молиться и целыми днями читать заморские книги.
- Книги суть реки мудрости, напояющие нас в жажде каждого века! - говорила она своим детям, читая пандекты и жития. - Велика есть польза вам от учения книжного. Наставлениям книжным учимы, обретёте ум здравый и благо душе своей. Ибо кто книги мудрые чтёт, тот сам премудрым бывает, он как бы беседует с мудрыми пастырями, принимая от них великую пользу…
Книги привозились Юрию в Суздаль послами, церковниками и «гостями». Сам он любил их читать неспешно, приказывал множить, и Елена усидчиво, день за днём, сама охотно переписывала на пергамент редкие, драгоценные книги. Укрытые в кожу, они лежали в книжной палате, как пища лежит в кладовых, дожидаясь голодного часа…
За долгие годы своей жизни с князем Елена с трудом, но привыкла к Суздалю и к Руси. Родила ему сыновей - мужественных и статных, и несколько дочерей - разумных и милых; испытала радости в дни их свадеб, не избежала печалей, когда сын или внук умирал от жестокой хвори.
Она умела быть доброй, ласковой и послушной, - князь никогда не менял её теплоты на чужую. Поэтому и другим не хотел потакать в семейном нечестье. Он не позволил бы и Андрею, овдовевшему год назад, ни явно, ни тайно пойти к Настасье, жене боярина Кучки: нельзя нарушать закон, утверждённый от века! Раз Кучка Настасье муж - никто не должен тревожить Кучкино сердце ни волей, ни случаем, ни в обиде!.. Об этом он и шепнул княгине. Об этом же и княгиня сказала в возке Даниле. Поэтому и Данила так спешно помчался по следу Андрея - догнать, успеть остеречь от ложного шага…
До этого книжник был, словно в сон, погружён в свои постоянные беспокойные мысли. Как и в дороге «от греков», он всё тревожней думал о том, сколь тяжко и круто за эту осень вдруг изменилась его молодая жизнь. Добро бы только донос царя Мануила и смерть Константина в пути… хотя и за это князь Юрий лишил его прежнего дружелюбья. Главное было в том, что книжник, вернувшись в Суздаль из Византии, открыто стал делать добро в своих родовых починках и сёлах. Прежде всего в этом неурожайном году он почти половину сбора зёрна на своей земле приказал отдать голодным слугам и смердам. Он разрешил взять лес на избы бездомным. Велел своим слугам, правящим «чадью» в посёлках, не мешать гуляньям и свадьбам, если они творятся там по любви. Он перестал, наконец, толкаться в княжьем дворе, тем самым как бы пренебрегая честью и силой бояр и князя.
Князь Юрий именно так и понял смысл крамольных поступков Данилы. Смерть Константина он бы ещё простил за то доброе, что Данила Никитич сделал в Киеве, побывав у митрополита и поручив Никишке помочь опальному Святославу. Долгорукий простил бы Даниле многое, если бы тот продолжал оставаться его единомышленником и помощником, княжьим дружинником и слугой. Но Данилу - как подменили! Он пошёл по особой, своей дороге и стал опасен. Такому нельзя ничего простить, потому что нельзя простить основного: крамольного вольнолюбия - спеси нищих! И если теперь Данила Никитич приехал с князем к Москве-реке, то это, увы, лишь затем, чтобы утром тронуться с княжеским сыном Иванкой в ратный поход к Оке…
«Отныне я стал дружинник не князя, а княжича. Быть в опале!» - легко догадался книжник ещё в начале похода, качаясь в седле от Суздаля до Московского порубежья.
В то время, когда у княжей избы на холме велись расспросы и ссоры, он молча стоял за спиной Иванки, очень похожего на отца, и неприязненно следил за князем и ссорой Андрея с Кучкой. Зато он с душевной болью наблюдал за толпой несчастных бежан, глядевших на князя ждущими, полными слёз глазами. Вон спорят князь и боярин о порубежье своих земель, секут друг друга словами, а голодные люди стоят и молчат - тощие, сирые, со слезящимися от стужи глазами…
