Данила рванул коня и вскричал:
- Постой-ка!
Сыч охнул и зайцем прыгнул в кусты.
- Погоди! - повторил Данила. - Не то конём затопчу!
Но бродяга, узнав Данилу, засел в кустах. Потом из кустов, оцарапав лицо и руки, он с визгом выскочил на поляну. А по поляне промчался к елям. Из елей - опять в кусты, и там вдруг притих, надеясь на добрый случай.
«Как быстрый заяц!» - невольно подумал книжник, но руки его привычно давали повод, шпоры кололи бока коня, а глаза искали бродягу зорко: не скрыться Сычу от мести!
Сквозь безлистую сеть ветвей, сухо бьющихся друг о друга, Данила видел бродягу ясно, а тронуть его не мог: кусты не давали. Но и бродяга не мог бежать: от этих кустов до леса книжник легко догнал бы его и замял конём.
Прикинув, куда скакать, если Сыч рванётся к лесу, книжник строго спросил:
- За что ты убил в ладье учёного сарацина?
- Не я! - поспешно ответил Сыч, припомнив лари, которые он открывал, и убитого им араба. - Клянусь душой, что не я…
- А кто?
- Гребец тут подплыл в челне… Туес у него в ногах, а на том туесе - самострел. Вот он и убил.
- Ты врёшь!
- Ей-богу, не вру.
- Ан, врёшь: гребец тот был наш человек Никишка. При этом я видел, что он до ладьи ещё не доплыл, когда киевский одноглазый Радила за ним помчался в погоню!
Сыч поёжился, промолчал. Данила спросил:
- Молчишь?
- А что же мне? Вот, ей-богу…
- Ты Бога не поминай. Уж лучше скажи, убийца: за что зарезал араба?
- Не я… Он сам на нож накололся… Данила Никитич крикнул:
- Он жив, чай, тогда остался и всё о тебе сказал!
У бродяги радостно ёкнуло сердце: значит, зря сарацин ему ночью снится? Теперь судьба не накажет, раз жив убитый!..
- Так жив сарацин остался? - спросил он смелее.
- Был жив! А как рассказал, - так помер. Сыч вздрогнул:
«Нет… видно, всё же не зря мне араб тот снится!» - и ноги его затряслись от страха. Он жалобно поглядел сквозь ореховый куст на Данилу, хотел сказать: «Не губи!» - но губы не раздвигались, и Сыч только грузно, словно старик, опустился на корточки под кустом, ожидая, что скажет книжник.
- От злобы своей звериной души ты сгубил араба! - в предельном гневе крикнул Данила Никитич. - И золото, знать, искал. По книжным ларям пошарил. Араб тот - ларей дороже! Ответишь за то, убойца! - и с маху пустил коня на тот куст, за которым сидел бродяга.
Сыч запетлял у кустов вдоль дороги, которая шла в усадьбу. Но на миг книжнику удалось настигнуть Сыча и ударить его сыромятной плетью. По-заячьи завопив от боли, бродяга свалился в покрытую лёгким снежком траву, покатился по ней, взметая листву и снег, вскочил и кинулся без оглядки к лесу…
Данила Никитич, остыв, придержал коня. Погрозив вслед Сычу кулаком, он мысленно оглядел себя, усмехнулся и медленно выехал на дорогу.
«Как глупый отрок! - подумал он о себе с беззлобным упрёком. - Нашёл для забавы время: чай, там Пересвета ждёт!..»
Мысль о боярышне тотчас же отозвалась в сердце, мгновенно прошла по всем жилам счастливой тёпой волной. Данила Никитич радостно встрепенулся и с лёгкой душой, отбросив мысли о князе, забыв и о злобе к Сычу, опять помчался к усадьбе.
Оставив коня у ворот, он оттолкнул испуганного слугу и быстро вошёл во двор. Найдя глазами крыльцо, он ясно заметил, как вдруг мелькнуло в дверях, распахнутых в сени, чьё-то лицо, дверь скрипнула и плотно закрылась, кто-то вскрикнул: «А-ах!» - и вновь стало тихо.
Но это припомнилось позже. А в этот миг книжник был полон только одним желаньем: увидеть свою Пересвету, сказать ей два слова наедине.
Не видя ни мрачных боярских слуг, ни лохматых лютых собак, хрипло лаявших возле конюшни, не слыша скрипа дверей и топота ног за ними, он кинулся в сени и шумно, с размаху вошёл в полутёмный дом.
Прямо перед собой, посреди светлицы, он разглядел пугливую тень старухи.
«А-а… мамка! - решил он сразу. - Боярыню стережёт».
В комнате с маленьким слюдяным окошком горела лампада. Здесь был полумрак, и книжник после дневного света всё видел неясно, плохо. Но по испуганному движению старухи, по расстановке вещей в светлице он не умом, а чувством вдруг догадался, что надо идти в ту дверь… вон в ту, которая слева.
Едва не толкнув старуху, книжник быстро шагнул вперёд и в левом дверном проёме увидел двух женщин. Одна из них молча стояла возле угла большой домовитой печи, откинув назад по-бабьи покрытую голову.
«Значит, боярыня, раз голова покрыта!» - отметил книжник.
С ней рядом стояла стройная девушка в розовой, как заря, одежде. Книжник узнал её сразу: «То милая лада моя, Пересвета!» И тут же забыл и о мамке, и о боярыне, и о князе с дружиной, и обо всём на свете. Он видел лишь стройную, как берёзка, юную Пересвету, встал перед ней и глухо, хотя ему показалось, что он закричал, спросил с ликующим счастьем:
- А-а… вот ты где, моя лада?! Сзади вдруг тонко запричитала мамка:
- Ой, страхи! Убьёт нас боярин за то, что пустили чужого…
Но молодая боярыня приказала:
- Молчи!
И улыбнулась Даниле:
- Здрав будь, премудрый книжник… аль меня не узнал?
О том, что приехал князь с сыновьями, боярыня с Пересветой уже слыхали от прибегавшего в дом Сыча. Но о том, что в усадьбе первым появится книжник, никто из женщин не мог и думать. Вот разве лишь Пересвета…
Она о книжнике думала едва ли не каждый день. И сердце её наполнялось то жаркой надеждой, то тяжким горем: уехал с посольством - и словно умер! Как будто и нет его больше в мире: осталась одна лишь память, лишь образ его в душе…
Анастасия ещё печальней думала об Андрее. Но встреч она не хотела: к чему встречаться, когда у ней муж - боярин? Да и Андрей, как муж говорил ей часто, не нынче так завтра женится на другой: мать нужна его малым детям…
Боярыня с Пересветой по склонностям, по возрасту, по заветным сердечным тайнам были скорее подругами, чем старшей и младшей в семье: мачехе шёл всего восемнадцатый, падчерице - семнадцатый год. Одна от другой они ничего не скрывали. Не было дня, чтобы они, скучая в усадьбе, не говорили друг другу - одна о горе, другая о счастье. И если боярыня Анастасия была тиха и печальна, то боярышня Пересвета - вся в юной радости, в ожидании близкого счастья.
- Счастливая ты! - говорила мачеха тихо. - А мне вот легче в могилу…
- Не надо, матушка, не печалься! - ласкаясь, в слезах, просила мачеху Пересвета.
- Придёт весна, возьму я и кинусь в омут…
- Ой, что ты, моя былинка!
- Иль зелье приму… Пересвета сердито хмурила брови:
- Твой муж, он отец мне, а тоже его виню: зачем тебя взамуж младую взял? Он-то, батюшка мой, уже стар, а ты, моя матушка, мне ровесница…
- Мне он чужой, постылый! - с тоской признавалась Анастасия.
- Зачем же шла за него? Чай, ведали все, что люб тебе юный княжич…
- Княжич Андрей был люб, да я ему не люба…
- Ну, полно… тому не верю!
- Зачем же он сватов с посольством услал к заморской царевне? Не кто иной, как Данила твой, сватом его поехал в Царьград! Ох, княжич, - молила она в слезах, - за что меня так казнишь?
С чисто девичьей непоследовательностью Пересвета лукаво взглядывала на мачеху и не то о Даниле, не то о княжиче говорила:
- А я его помню: статный… ланиты розовы… очи влекущи, - забыть нельзя!
- Не растравляй! - просила Анастасия. - Ведь ныне я мужня жена, а княжич - сон тайный!..
И вот этот сон опять из мрака вернулся: стоит он, напротив, в обличье Данилы, «свата»…
Не в силах справиться с горем, боярыня вдруг спросила:
- Ну как, привёз ли невесту? Книжник не понял и промолчал. Она, задохнувшись, переспросила:
- Ответь: привёз ли ему невесту? Молчишь? Аль стыд разъедает очи?
- Кому я привёз? И чего мне надо стыдиться? - опять не понял Данила.
- Сосватал ли в греках невесту для княжича? Отвечай!
Она опять задохнулась, не зная, что делать дальше, и досказала:
- Вон из-за этого вышла я ныне за старого воеводу… Данила Никитич с недоумением произнёс:
- Нельзя уже было искать Константину невесту: хворь его поедала.
- Не Константину… Андрею! - не в силах сдержать обиду, вскричала Анастасия.
Данила Никитич понял.
- Таким я сватом не ездил. Меня ты коришь напрасно.
Анастасия в страхе закрыла глаза:
- Ты лжёшь…
- Душою клянусь, не лгу! Князь посылал меня с княжичем Константином в Царьград за зодчим и с письменами к царю о дружбе… о Киеве также, о многом ином. Но ради Андрея князь Юрий туда никого не слал. Княжич вдов, однако, невест не ищет…
Анастасия вдруг поняла, что Данила не лжёт. Она откачнулась от печи, беспомощно огляделась: хотела сказать: «Постой!» - но голоса не было, и боярыня только глотнула воздух да горестно поглядела туда, где за дверью стояла мамка.
