Вельможи, перебравшиеся в эти места, разделили городишко на районы, по одному каждому. Во-первых, Каниение, им завладел араб по имени Мухина бин Селеман Эль-Уруби. Вторую часть города назвали Бахарени, а принадлежала она арабу Саиду бин Али. Третья часть — Луфита, здесь правил Мвение Мленда, родом из Мримы на побережье. Четвертая часть — Мковани, ее князек — араб Саид бин Хабиб Аль-Афиф. Пятый район — Бомани, имя властелина — Сети бин Джума. Шестая — Мбугани, а князя-араба звали Салим бин Али. Седьмая — Чемчем, она принадлежала индийцу Джуме бин Дина. Восьмая часть — Нгамбо, тут опять араб, Мухаммад бин Нассор. А девятая — Мбирани, и тут араб, Али бин Султан. Десятая — Малоло, имя араба — Рашид бин Салим. Одиннадцатая — Квихара, правитель — араб Абдалла бин Насибу. Двенадцатая — Гандже, араб Тхани бин Абдалла. А тринадцатая — Мьемба, она принадлежала бывшему рабу какого-то араба, звался он Фархани бин Отман. И еще Итуру, где правил араб Мухаммад бин Джума, отец Хамеда бин Мухаммада, он же Типпу Тиб[55]. О нем ты, должно быть, слыхал.
Теперь поговаривают, что немцы дотянут железную дорогу прямо досюда. Теперь они устанавливают законы и диктуют свою волю — впрочем, так оно повелось еще со времен Эмина-паши[56] и Принци. Но до появления немцев никто не мог добраться до озер, минуя этот город.
Купец подождал, не ответит ли ему Юсуф, а затем продолжал:
— Может, тебя удивляет, как столько арабов так быстро обосновалось тут? Когда они начали тут появляться, покупали здесь рабов, забрать себе здешние земли было не труднее, чем сорвать плод с дерева. Им даже не приходилось самим гоняться за добычей, хотя некоторые занимались этим потехи ради. Здесь хватало желающих продать соседей и родичей за побрякушки. И рынки были открыты повсюду, и на юге, и на океанских островах, где европейцы выращивали сахарный тростник, в Аравии и Персии и на новых гвоздичных плантациях султана на Занзибаре. Можно было изрядно заработать. Индийские купцы давали арабам кредит, чтобы те торговали слоновой костью и рабами. Эти индийские мукки — деловые люди. Они кому угодно одалживали деньги, лишь бы получить прибыль. Собственно, к тому же стремились и другие иностранцы, но они поручали мукки действовать за них. Арабы же украли деньги, купили рабов у одного из здешних диких князей и отправили рабов трудиться в поле и строить им дома — вот как возник этот город.
— Слушай, что говорит твой дядя, — напомнил Мохаммед Абдалла, заметив, что внимание мальчика рассеивается. Надсмотрщик присоединился к ним во время этого рассказа и вмешался в тот момент, когда купец слишком уклонился в сторону. «Он мне не дядя», — мысленно возразил Юсуф.
— Почему его прозвали Типпу Тиб? — спросил он.
— Не знаю. — Дядя Азиз равнодушно пожал плечами. — Словом, когда немец Эмин-паша добрался до этих мест, он первым делом отправился к султану Таяри. Забыл его имя: его назначили султаном арабы, выбрали того, кем могли с легкостью вертеть. Эмин-паша обошелся с султаном презрительно, умышленно вел себя так, чтобы спровоцировать войну. Таков их метод. Он потребовал, чтобы султан вывесил немецкий флаг, присягнул на верность немецкому султану, сдал все пушки и все свое оружие — дескать, оно заведомо украдено у немцев. Султан Таяри изо всех сил старался избежать войны. Обычно-то он любил подраться и то и дело задирал соседей. Его союзники-арабы поддерживали его, пока им это было выгодно, но все уже были наслышаны о том, как безжалостно ведут войну европейцы. Султан Таяри повесил немецкий флаг, как ему было велено, и присягнул немецкому султану, и посылал дары и провизию в лагерь Эмина-паши, но расставаться с оружием ему не хотелось. К тому времени он лишился поддержки арабов, которые считали, что он их предал. Пошел на чересчур большие уступки. И когда Эмин-паша ушел, арабы задумали свергнуть султана.
Долго ждать не пришлось. Вслед за Эмин-пашой явился Принци, немецкий военачальник, и тут же развязал войну, убил султана, и его детей, и всех его людей, кого сумел найти. Арабов он сначала покорил, а затем изгнал. Иноземец низвел их до такого состояния, что даже рабы перестали трудиться у них на плантациях — прятались или убегали. Арабы лишились и пищи, и привычных удобств, пришлось им покинуть здешние места. Одни отправились в Руэмбу, другие — в Уганду, кое-кто вернулся к своему владыке на Занзибар. До сих пор тут остались немногие, кто так и не сообразил, куда же деваться. Теперь тут заправляют индийцы, они считают немцев своими господами, а к местным беспощадны.
— Индийцу доверять нельзя! — гневно перебил Мохаммед Абдалла. — Он родную мать продаст, если прибыль почует. Его страсть к деньгам беспредельна. Поглядеть на него — хилый, жалкий, — но он куда хочешь пойдет, что угодно сделает ради денег.
Дядя Азиз покачал головой, упрекая мньяпару за несдержанность.
— Индийцы умеют обходиться с европейцами. У нас выхода нет — надо с ними сотрудничать.
2
В Таяри они оставались недолго. Сложный лабиринт узких улочек этого города внезапно распахивался, и обнаруживались маленькие дворики и даже площади. В темных проулках застаивался нечистый и таинственный запах, словно в набитом людьми помещении. Почти у самого крыльца любого дома текли ручьи помоев. По ночам, когда путники укладывались спать во дворе арендованного дома, к ним подбирались тараканы, крысы покусывали мозолистые пальцы ног, прогрызали мешки с запасами. Мньяпара нанял новых носильщиков вместо тех, кто подрядился идти только досюда, и через несколько дней они снова тронулись в путь. После Таяри настали хорошие времена. Легкий дождик подгонял их, мужчины пели, радуясь прохладе. Даже к тем, кого утомило и измучило путешествие, вернулись прежние силы. Правда, оставалось несколько человек, чьими телами так свирепо завладел недуг, что песни и шутки не могли отвлечь их от частых и мучительных визитов в кусты, но теперь товарищи лишь сострадательно улыбались в ответ на доносившиеся из кустов вопли боли, а не смолкали в тревоге.
Через несколько дней все ощутили близость озера. Свет впереди как будто сгустился и сделался мягче, отражаясь от водной глади. При мысли о воде все повеселели. В деревнях и поселениях, через которые они проходили, на них взирали с мрачными ухмылками, как бы предугадывая их будущее, и все же путники выглядели так бодро, что улыбки сами собой делались шире. Кое-кто увлеченно ухлестывал за местными женщинами, одного носильщика жестоко избили, и купцу пришлось восстанавливать мир дарами и подношениями. По вечерам, разбив лагерь и построив из веток заграждение от хищников, мужчины рассаживались там и сям и рассказывали истории. Мньяпара не велел Юсуфу пристраиваться к мужчинам, сказал, дядя этого не одобряет. Они тебя научат плохому, сказал Мохаммед Абдалла, но Юсуф и ухом не повел. Он чувствовал, как с каждым днем пути становится сильнее. Мужчины все еще поддразнивали его, но гораздо дружелюбнее. Когда он вечером садился рядом, они выделяли ему место и позволяли участвовать в разговоре. Порой чья-то рука поглаживала его бедро, но мальчик благоразумно отодвигался. Если музыканты не выдыхались за день, они играли, и под их полнозвучную пронзительную мелодию мужчины пели и хлопали в такт.
Однажды вечером, поддавшись всеобщей радости, мньяпара вступил в освещенный костром круг и сплясал. Два шага вперед, изящный поклон, два шага назад, трость описывает круг над головой. Трубач добавил к мелодии завитушку взмывающей ноты, это было похоже на внезапный ликующий клич, и Симба Мвене рассмеялся, запрокинув лицо к ночному небу. Мньяпара отозвался на новую музыкальную фразу, развернулся и остановился в героической позе, насмешив всех.
Под конец танца мньяпара болезненно передернулся, и Юсуф понимал, что не только он один это заметил. Но с залитого потом лица Мохаммеда не сходила улыбка.
— Видели бы вы, каков я был прежде, — вскричал он, отдуваясь и грозя тростью. — Мы плясали с обнаженными саблями, а не с палками. Сорок, пятьдесят человек одновременно.
