— Сознавайся, еврей, сам, что ты комиссар, — сказал Туркул с палаческим добродушием.
— Да-а. — простонал, чуть ли не пропел Вайнштейн, — да-а, а комисса-ар. Я рассказывал простым людям о несправедливом устройстве жизни, о том, что богатые не дают жить бедным, о том, как надо перестроить жизнь. И за это меня теперь убива-ают...
— Убить! Распять! Казнить! — закричал поп. — Ибо сказано: кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Господа нашего, тому лучше, если бы повесили ему мельничный жёрнов на шею и потопили его во глубине морской...
— Я тоже коммунистка! — закричала Лиза. — Если убьёте его — убивайте и меня. Я боролась за трудовой народ против вас — защитников мировой буржуазии! Против...
— Заткните ей глотку и ведите, — сказал Туркул.
День ещё более потемнел — туча приближалась. Тёплая душная влага забивала дыхание. Звуки боя на станции не прекращались. В них вплетались вопли и проклятия приговорённых. Человек 50 собрали у чахлых кустиков, и там ритмично тускло вспыхивали лопаты мужиков и солдат, копавших ямы. Дымников отвернулся от происходящего и смотрел в серую унылую степь с мглой дождя на горизонте, и ему представился мир, где только эта степь и тишина, никакой стрельбы, только жаворонки попискивают где-то вверху в облаках.
Тишина взорвалась выстрелами: офицеры начали расправу. Стреляли почти в упор, шагов с десяти. Удивил Арефьев — он стрелял, тщательно прицеливаясь, как в тире, словно здесь можно промахнуться. Что-то кричали жертвы, пока пули не заставляли их замолчать. Упали сразу несколько человек, задёргались, кто-то пытался ползти, и его добивали... Вот и Лиза, обнимающая, поддерживающая плачущего Вайнштейна. Она попала под выстрел Арефьева.
До Леонтия донёсся отчаянный женский крик: «... здравствует революция!..» И вновь выстрелы. Лиза упала. Поручик Арефьев вдруг вышел из шеренги расстреливающих, повернулся к ним спиной, поднял винтовку над головой и с силой бросил на землю, затем упал на колени и зашёлся в приступе истерической рвоты.
23 июня Кутепов позвонил из штаба корпуса Туркулу и сообщил, что 1-я дивизия взяла Белгород. В ответ генерал услышал именно то, что и хотел услышать: «Завтра встречаю вас в Харькове, Александр Павлович!»
Вскоре был отдан приказ Дроздовскому полку, смысл которого: взять город или умереть! Майор Бондаренко, получив этот приказ, собрал своих офицеров и объявил, что батарее предстоит всю ночь наступать вместе с пехотой, и ни шагу назад. Арефьева на совещании не было — офицеры объяснили, что его отпаивали спиртом, и теперь он отдыхает.
Дымникову майор сказал: «А ты, капитан, прячься куда-нибудь в обоз или в лазарет. С одной рукой тебе в этих танцах делать нечего. Снимешь повязку — являйся в батарею, если, конечно, от батареи что-нибудь останется».
За ночь был выпит весь спирт, обнаруженный дроздовцами в вагонах от станции Основа до Харьковского вокзала. Уничтожалось всё живое. Встречавшиеся на пути расстреливались без предупреждения, независимо от пола, возраста, одежды и прочего. Лишь несколько счастливцев, успевших и сумевших доказать, что они не евреи и не большевики, остались в живых. Каких-то несчастных железнодорожников, пытавшихся бежать на паровозе, поймали и сожгли в паровозной топке. Лишь на рассвете пехота прорвалась к вокзалу.
Кутепов приехал рано утром на бронепоезде «Князь Пожарский». Полковник Туркул встретил его на перроне, с которого ещё не успели убрать трупы.
— Однако город ещё не взят, — сказал генерал. — И противника надо не гнать, а уничтожать или брать в плен.
Иначе они завтра опомнятся и опять пойдут на нас. Передаю в ваше распоряжение бронепоезда «Генерал Корнилов» и «Князь Пожарский». В течение дня город очистить, остатки красных окружить и уничтожить в районе Рыжов—Новая Бавария.
К шести часам вечера Харьков был взят Кутеповским корпусом. В плену оказалось несколько тысяч красных.
«Генералу Кутепову от Городского Головы г. Харькова и городской общественности.
Вы с таким расчётом взяли Харьков, что ни одна капля крови мирных жителей не была пролита, ни одно здание не было разрушено. Человеколюбие шло об руку с Вашими победами. Ваша слава становится ещё более светлой — ещё вчера мы ничего не могли противопоставить тирании шаек разноязычных грабителей и убийц. Слабые, разобщённые, не доверяющие друг другу, — такими застал нас большевистский переворот, такими мы оставались до Вашего вступления в наш город...»
Командующего Добровольческой армией генерала Май-Маевского встречали на Харьковском вокзале Кутепов и Туркул с почётным караулом Дроздовского полка. Офицеры, составлявшие почётный караул, были одеты в новую форму: фуражки с малиновой тульёй, белой опушкой и белым околышем, малиновые погоны с белой и чёрной выпушками, чёрными просветами, золотой литерой Д.
Май-Маевский вышел из вагона с выражением полного счастья на лице — даже снимал пенсне и утирал слёзы, возникавшие не то от солнца, не то от радости, не то от выпитого утром вина. Командующий обнимал и Кутепова, и Туркула, называл их героями.
— Вы прекрасно провели операцию, — говорил он. — Я следил за каждым вашим решением, и мне ни разу не пришлось вмешиваться. Вы будете награждены... По дороге я получил подарок от местных промышленников — передаю его в ваше распоряжение. Передаю его офицерам Дроздовского полка, взявшим Харьков. Это поезд каменного угля. Его уже пригнали сюда, на запасные пути. Капитан Макаров, — Май-Маевский повернулся к адъютанту, пытавшемуся что-то ему шепнуть и, наверное, надеявшемуся отговорить его от дарения целого поезда, но генерал не хотел никаких советов. — Капитан Макаров, потом доложите своё, а сейчас передавайте документы на поезд с углем полковнику Туркулу...
Дымников приехал в этом же поезде, в санитарном вагоне, и сумел пробиться к центру событий — к толпе, сбившейся вокруг генералов. Он даже нашёл взглядом Макарова, тот подал ему знак, что сейчас не время для их собственных дел.
Разумеется, капитан Макаров убедил генерала Май-Маевского, что штаб Добровольческой армии должен находиться в Гранд-отеле. Целый день сюда подходили грузовики, солдаты таскали штабную мебель, офицеры яростно спорили о дележе этажей и комнат. Макаров волновался, как все, переживал, не разбили бы посуду, не поцарапали бы шкаф, не потеряли бы ковры. Каждый, глядя на него, сказал бы, что нет сейчас для этого человека дела важнее, чем, например, расстановка мебели в приёмной. А капитан и делом-то это не считал. Внимательно, незаметно вглядывался в каждого работника гостиницы. Всё, как положено: хозяин, директор, метрдотель, официанты, горничные... Но всё это маскировка, мираж, как скажет Лео, которому Макаров запретил здесь появляться, пока не разберётся сам.
Степан не появлялся, и пока было не ясно, у кого можно о нём спросить.
И всё это в жаркий харьковский день, переходящий в почти такой же жаркий вечер. Скорее бы до пива дорваться.
Владимир Зенонович дорвался до него, наверное, раньше всех. Ещё таскали штабные ящики, а он уже сидел в ресторане за большим столом у окна, раскрытого настежь. За окном — площадь, огромная, как море, и от неё истекает дневной жар. За столом генерала — свита и оказавшиеся в близком знакомстве миллионеры Жмудские — большая семья, среди них молодые красивые женщины в настоящих украшениях. Макаров подошёл к генералу для получения указаний и с удовольствием заметил тайное, едва заметное подмигивание Кати Жмудской.
— Вы, голубчик, Павел Васильевич, занимайтесь устройством, а завтра с утра на службу, — сказал генерал и строго глянул на метрдотеля: — А ты что торчишь передо мной?
Тот что-то забормотал о блюдах к ужину.
— А ботвинью со льдом не разучились при красных? — перебил его генерал. — Обольшевичились? Расстреляю весь персонал. Марш на кухню и подать настоящий петербургский гвардейский ужин. — Посмотрев вслед метрдотелю, добавил: — Великий Диккенс заметил, что такие ноги Производят впечатление незаконченности, пока на них нет кандалов.
— Если пошёл Диккенс, можно переходить к делу. Макаров вызвал Дымникова. Прошлись с ним по гостинице сквозь суету, нашли место потише. Оглядевшись, Макаров сказал:
— Я засек одну глазастую даму. Она везде, она всё видит, она всегда молчит.
Серьёзная дама лет сорока сидела в гардеробе за скромным столиком, скрытым за вешалками, и что-то писала.
— Я адъютант его превосходительства генерала Май-Маевского, — представился Макаров, — мне необходимо немедленно увидеть Степана Вячеславовича.
— Степана Вячеславовича? — попыталась изобразить удивление дама, но из светлых глаз Павла изливалась такая жестокая сила, что дама растерялась, засуетилась. — A-а... Вам нужен пан Стефан, но он у нас редко бывает. Он, наверное, на станции Основа. Я вам дам...
