Сказали слово и униатский архиепископ Лисовский, и генеральный викарий иезуитов Ленкевич.
Наконец и обер-комендант, господин Родионов, дождался своей очереди.
— Ваше Императорское Величество! Есть светлые минуты в жизни каждого человека, но есть светлые минуты во всеобщей жизни людей. Вот они, эти минуты, часы и дни. В середине минувшего года пришла благая весть о том, что Вы проедете через наш город. Исполнились наши ожидания: Вы здесь, в древнем городе Мстиславле! Самые далекие потомки наши будут удивляться и радоваться за нас. Судьба благосклонна к нам! Не передать словами, как мы ждали Вас! «Дождемся ли?» — вопрошал и стар и млад. Но минуло томившее всех ожидание: Вы с нами! Как доказать Вам нашу любовь и преданность? Не обильны, быть может, наши закрома, но сильны и богаты чувства. Выразим же, сограждане, свою радость и ликование: ура!
Видно, и в самом деле всех присутствующих томил восторг, потому что грянули единодушно. Конечно, императрица слыхала и более вдохновенные слова, но, видимо, витало здесь, в Мстиславле, что-то необычное, и некое особенное чувство, сродни благодарности, запечатлелось в ее лице, она снова обратилась к де Линю и что-то шепнула ему на ухо. В лице де Линя, которому вообще-то не было никакого дела до города Мстиславля, опять отразилось удовольствие. Он снова взял серебряное блюдо, положил на него кошелек.
— Преславному городу Мстиславлю! — картаво произнес он.
Обер-комендант — не архиепископ Конисский, не отшатнулся, ни на малое мгновение не смутился — цапнул кошелек, словно ждал такого подарка и опасался, что кто-нибудь, например, шустренький Ждан-Пушкин, его опередит.
— И триста рублей Государыня Императрица жертвует Тупичевскому монастырю!
Ага, значит, не зря в описании города, сделанном в минувшем году для академика Габлица, они упомянули Тупичевский монастырь и сделали приписку о его бедственном положении.
И тут сразу, как по команде, а может, и дал знак предводитель, любитель музыки и народных плясок, мечтавший устроить театр в городе, как устроил Энгельгард в Могилеве, или Зорич в Шклове, да кишка тонка, — в смысле кошелек тощ, — опять запели и затанцевали девки, закружились, заголосили. Горели шесть костров вокруг площади, тени метались по белому снегу, и на лице императрицы отразилось явное удовольствие. Она даже вынула руки из теплой меховой муфты и похлопала девкам, конечно, тотчас захлопали все. А громче всех Ждан-Пушкин, как будто это он пел и плясал.
— А теперь просим, Екатерина Алексеевна, на скромный ужин! — произнес Родионов и простер руку к дворцу.
Столы были уже накрыты, но тут Безбородко сообщил Энгельгарду, а Энгельгард, как обычно, Родионову, что императрица ужинать будет на своей, привезенной посуде, так что возникла минутная суета с переменой.
Зорич, разумеется, тоже появился здесь, но добиваться права сказать свое слово не стал, ему это было ни к чему: Екатерина Алексеевна сама заметила его, улыбнулась и подозвала к себе. Говорили они вполголоса, никто не расслышал о чем. А когда прощались, на лице государыни ничего нельзя было прочитать, а вот Зорич казался сильно воодушевлен. Все, конечно, слышали об их когдатошней нежной дружбе, слышали и о том, что быстро государыня утомилась от лихого генерал-майора, а избавилась от него, подарив Шклов, потому и глядели на них во все глаза. Глядели, да ничего не выглядели: поговорили, улыбаясь друг другу, и простились. Не то было, когда приезжала Екатерина Алексеевна в Могилев и в Шклов. Что ж, доходы теперь у Зорича не те. Бывало, держал кадетское училище для неимущих дворян, открытый стол — входи и наслаждайся, императрицу в Шклове встретил иллюминацией, шумным маскарадом, устроил и театральное представление. Мстиславль для него чужой город, да и задача перед государыней иная, зачем ей сейчас маскарад? Маскарады будут уже в Тавриде, и устраивать их станет сам князь Потемкин.
Царица согласно кивнула и шагнула к почивальному дворцу. За ней охотно повалила вся ее изголодавшаяся свита. То были принц австрийский Кобенцель, французский Луи Сегюр, английский Фиц Герберг, принцы Карл Иосиф де Линь и Карл Генрих Насау-Зинген, добрых два десятка своих придворных, ну и конечно, стайка роскошных дам: фрейлины Браницкая, Скавронская, Протасова, Чернышева. В общей сложности в кортеж императрицы входило тридцать два высших чиновника.
Вместе с белорусскими гостями и самыми значительными лицами города за столом оказалось около пятидесяти человек, и все с любопытством изучали закуски.
Ни у пяти поварех, которых в самом деле Родионов привез из Могилева, придав им в помощницы своих поварят, ни у городничего, ни у Ждана-Пушкина, ни у самого Родионова или даже у Энгельгарда не было представления, что такое царский ужин, и повара наготовили столько, что хватило бы и лакеям, и форейторам, парикмахерам, камердинерам, музыкантам, скороходам и прочим — всего было за двести человек. Этих гильдейский староста Рог повел в большую трапезную.
Императрица, вошедши, на минуту задержалась, оглядывая столы, и направилась в центр, свита тоже недолго топталась у порога, видимо, места каждого были изначально расписаны, а вот хозяева — три архиепископа, обер-комендант Родионов, городничий Радкевич, предводитель Ждан-Пушкин, капитан-исправник Волк-Леванович и несколько помещиков, которых никто не приглашал, однако прорвались, столпились при входе. И тогда Безбородко сделал им знак рукой, показав на десяток свободных мест с краю столов, дескать, смелее. Тотчас они шумно направились к свободным стульям и, наверно, правильно сели, потому что Екатерина Алексеевна поощрительно улыбнулась, и Безбородко тоже кивнул лысеющей головой. Наконец все уселись, и все были довольны, а если недовольны, то выяснится это потом, позже, когда пройдет время и все вспомнят, кто на что мог претендовать и что получил вместо желаемого и ожидаемого. Самое неприятное для Родионова было в том, что прорвался на ужин пан Чубарь, хотя пожалел для императрицы своих породистых лошадей.
Однако прежде ужина произошло представление императрице самых известных людей губернии и Мстиславского уезда. Губернатора Энгельгарда Екатерина знала и помнила — она редко забывала тех, кто однажды появлялся перед ее глазами, тем не менее, видимо, по протоколу, его все же представил Безбородко, а далее знакомство вели Энгельгард и обер-комендант Родионов. Каждый из представленных делал шаг к императрице, кланялся, а когда дошла очередь до Ждана-Пушкина — этот не утерпел и сделал два шага, а поклонился глубже и преданнее других, махнул рыжей шевелюрой так, что пламя свечи возле государыни заколебалось. Уши у него от удовольствия и волнения горели и, наверно, светились бы в темноте.
Почувствовав по заминке, что представление закончилось, Екатерина Алексеевна сделала удивленный вид:
— Это все, господа? А ваши дамы?
И все присутствующие посмотрели на Родионова, а Родионов на свою супругу. Теодора тотчас шагнула вперед, сделала глубокий реверанс, поймала улыбку государыни и бережно понесла ее обратно, к другим дамам, ожидавшим своей очереди.
— Госпожа Родионова, моя супруга, — не без смущения объявил обер-комендант.
— Браво, — негромко произнесла Екатерина Алексеевна.
Так же негромко повторили «браво» и дворцовые фрейлины Протасова, Скавронская, Браницкая, Чернышева.
Затем выступили супруги городничего, предводителя и капитан-исправника, и всякий раз государыня произносила «браво».
Екатерина ела мало, как шепнули Родионову, она и вообще чаще всего не ужинала, обойдясь стаканом воды с каким-нибудь соком или фруктами. Так же и теперь — взяла стакан молока. Этим она немало смутила хозяев, которые поначалу сочли это за пример поведения, и только увидев, как охотно ужинает свита, позволили и себе пододвинуть тарелки.
Прощание. Посуда на память, горсть золотых монет
Поднялась императрица как обычно в шесть утра, выглянула из дворца, поглядела на звезды от края до края неба, каких, конечно же, не бывает в сыром Петербурге, зябко повела плечами и возвратилась во дворец.
Завтракала она в одиночестве и мало: выпила несколько чашек очень крепкого кофе да съела гречневую кашку с маслом. Два раза в неделю она постилась, хотя вообще любила мясные жирные блюда. Зато свита и мужики сопровождения отъедались в трапезной на всю оставшуюся жизнь. «Зачем столько всего приготовили, если следующая остановка в Кричеве, через тридцать пять верст?» — спрашивал себя Родионов, глядя, как мужики грузят окорока, масло, несут бочонок с сельдями в сани, нарочно для такой цели приготовленные. Хотя, возможно, Кричевский обер-комендант не был озабочен такими приготовлениями, возможно, приказ из Сената Мстиславлю — особая честь и милость. Еще и тем был огорчен обер-комендант, что императрица не выказала желания посмотреть город, следовательно, не оценила его усилий. Кто теперь расскажет ей о том, как строили мосты, дворец, как раскапывали и мостили дороги, как сушили порох и катили пушки, как ездили за фейерверками в Смоленск, как собирали лошадей по всему уезду, как отбирали к высокому столу кур, гусей, телят и бычков. Хотя понятно, что рассказывать обо всем этом, Родионов не стал бы: иные у Екатерины Алексеевны заботы. Она возвратилась во дворец и вместе с Безбородко занялась чтением писем, догнавших ее в пути.
