— Не столько вести переговоры, сколько вести огонь? — мгновенно реагировал Репнин.
Ленин обернулся, в их глаза встретились.
Сейчас было сказано что-то очень важное. Нет, этот афоризм с дипломатией и огнем многозначителен. Видно, классическое определение дипломатии в современном мире нуждается в коррективах.
В приемной, как в ту ночь, когда Репнин приехал сюда впервые, сидела над раскрытой книгой девушка и кротко еда сухарик. В стакане так же ярко, как в ту ночь, зеленела веточка.
Вошел высокий, с бледным лицом и печально-внимательными глазами, тот, что говорил о «Червонном штандарте». Он поклонился присутствующим и быстро прошел в кабинет Ленина. «Есть в поляках нечто строго испытующее, — подумал Репнин, — когда они смотрят на тебя в упор; вот и тогда, на тракте, когда кандалы тоскливо и грозно вторили их усталым шагам, они смотрели так».
Утром, еще не открыв глаз. Репнин ощутил запах свежеиспеченного пирога. На память пришло что-то очень далекое, затянутое голубоватой дымкой детства: зеленый дворик в Москве, веранда, затененная купами мохнатых лип, стол, накрытый ярко-белой скатертью, пахнущей свежестью, и прямоугольное фарфоровое блюдо с кулебякой. Тогда пирог подавался в знак семейных радостей. Он был символом милых и добрых примет, которым радовалась семья, а вот сегодня… пирог примирения?
Братья заняли своя места за столом: Илья в одном конце, Николай — в другом. Илья явился в темном костюме, графленном синей ниткой. Как надо было понимать это? Может, так: он, Илья, явился сюда, разумеется, не из-за кулебяки, будь она даже кулебякой примирения. Он просто не хочет разрушать семейное торжество. Однако он помнит о разрыве и не намерен его прощать. Поэтому его присутствие за столом — акт вежливости, быть может, протокольный акт. Именно об этом свидетельствует темный костюм. Однако Илья был обескуражен, когда увидел, что брат одет не менее строго. Темный костюм… что это могло значить?
Братья сидели в разных концах стола, торжественные и молчаливые, и чудесный пирог, испеченный добрыми руками Егоровны, пирог примирения, нетронутым стоял посреди стола.
— Эка вы… святые, Никола-угодник да Илья-пророк! Нету мне с вами сладу! — произнесла Егоровна и сильным ударом большого кухонного ножа рассекла пирог надвое.
Елена уже не могла сдержать смеха до конца завтрака (втайне она была хохотуньей и искала повода посмеяться), а братья деловито ели кулебяку — не было труда серьезнее. В иных обстоятельствах Илья примял бы седеющие усы салфеткой и удалился дописывать очередную главу мемуаров («Адмирал Рождественский стал жертвой более чем досадного промаха разведчиков. Предупрежденный о появлении в Северном море японских миноносцев, он обстрелял близ Гулля английских рыбаков. Гулльский инцидент доставил немало хлопот и дипломатам») В иных обстоятельствах ничто бы не могло возобладать над желанием сесть за стол и окунуться в родную стихию дипломатической истории, но сегодня… Каждому должно быть понятно, почему облачился в темный костюм он, Илья, но чего ради вырядился брат?
— Куда собрался, брат? — спросил Илья. — В Царское на прием к государю или, может, к смоляным складам?
— К смоляным, — ответил Репнин.
Илья вздрогнул — прямота этих слов ошеломляла.
— Не на встречу ли дипломатов?
Репнин медленно поднял глаза. Однако молва движется на быстрых ногах — Илья все знает.
— Да, разумеется.
Заходили, загудели, застонали бронхи Ильи.
— Двести лет стоит Петропавловка, железным камнем обложен Алексеевский равелин, но дипломатов там до сих пор не было. Ты помнишь случай с Андреем Матвеевым в Лондоне?
Репнин не сразу сообразил, о чем идет речь.
— С ним что-то приключилось за день до вручения отзывных грамот?
Илья сжал и разжал пухлые руки — для него это своего рода гимнастика, особенно в минуту волнения.
— Коли забыл, я напомню, — произнес он нарочито медлительно — когда инициатива в разговоре переходила к нему, его речь становилась странно медленной. — Российского посла в Лондоне Матвеева водворили в долговую тюрьму — козни недругов России. Посол пробыл за решеткой один миг, стремительный и летучий, однако достоинство посла. Петрова посла?.. Королева Анна направила к послу гонца, да не просто гонца, а статс-секретаря: «Ее величество сожалеет… Королева отдала приказ наказать виновных немилосердно…» Посол отказался видеть королеву, не вручил отзывных грамот и выехал из Англии!.. Ты думаешь, королева сочла себя оскорбленной? Ничуть не бывало! Она продолжала считать себя виноватой — шутка ли, учинить такое над послом! — Илья неожиданно поднялся из-за стола, и Николай Алексеевич вдруг увидел грозно приподнятую бровь брата, выражающую и неуступчивость, и упрямую энергию. — Чтобы уладить конфликт, королева сделала лорда Унтворта, британского поверенного в российской столице, послом чрезвычайным: наихитрейший шаг! Этим актом королева как бы свидетельствовала перед всем миром уважение державе Российской и ее суверену. Но не только это. Новое положение посла предполагало вручение верительных грамот монарху, а значит, публичную аудиенцию у царя, что давало послу возможность вместе с приветом королевы передать и сожаление ее величества. Царский корчий, выехавший в соответствии с принятым ритуалом за послом и персоналом посольства, приволок на двадцати каретах добрый полк англичан. И каждый был представлен Петру, и каждый громогласно или молчаливо свидетельствовал в этот день: сожалею о случившемся, сожалею. Матвеев представлял не самого себя, а Петра — в нем главное! Вот поэтому Анна клала земные поклоны Петру: сожалею о случившемся и три шкуры сниму с виноватых… Да в поклонах ли дело? Был издан указ по королевству о неприкосновенности дипломатов, именно тогда был издан тот указ. — Илья отодвинул стул и зашагал по комнате — куда девалась расслабленность и рыхлость, — в его поступи Николай увидел молодость. — А Матвеев? Я не знаю, что сказал Петр Матвееву, когда остался с ним с глазу на глаз. На мой непросвещенный взгляд, вины Матвеева там не было, но коли была малая толика, то Петр высказал, наверно, все напрямик — не в Петровых правилах юлить и петлять. Но то был разговор тайный. А явный? Петр тут же назначил Матвеева послом при римском дворе и этим точно дал понять всем, и прежде всего англичанам: каждый удар недругов по Петрову послу только возвышает его в глазах государя!
— Но ведь Матвеев был послом, а Диаманди?
— И Диаманди посол, или, вернее, посланник, но в данном случае это неважно.
— Нет, он не посланник, по крайней мере для Ленина и его правительства.
— Это по какой же такой причине?
— Не совершен акт признания, а вслед за этим и акт аккредитации, кстати, тот самый, который совершил лорд Унтворт и без которого посланник не является посланником.
— Если не посланником, то кем? — спросил Илья.
— Частным лицом, — ответил Николай и неожиданно осекся: это же слова Ленина! Да, именно так назвал Диаманди Ленин и, очевидно, так назовет сегодня, встретившись с дипломатами: «частным лицом». Значит, он, Репнин, встал на точку зрения Ленина в споре с братом. Это было для Репнина открытием, открытием чрезвычайным. Сказал бы об этом брат с той злой медлительностью, на которую был мастер, это не произвело бы на Репнина такого впечатления, как то, что это открытие сделал он сам.
Илья пошел к двери.
— Прости меня, брат, но когда ты не прав, стараешься увлечь меня в темный лес юриспруденции — в лесу есть убитые и нет убийц…
— Для меня этот лес не темнее, чем для тебя, — сказал Николай примирительно, это было в его характере: в минуту, когда разговор предельно накалялся, он умел ослабить его. — Не темнее, чем для тебя! — повторил Николай, но Ильи и след простыл.
Репнин отпустил автомобиль в Леонтьевском переулке. До приема оставалось минут пятнадцать. Впереди уже обозначились характерные контуры смольнинского фасада, когда мимо прошумели длинные лимузины дипломатов. Автомобили шли стремительно, и флаги держались над радиаторами, как накрахмаленные, замедли скорость, материя обвиснет и упадет. Опытный глаз Репнина отметил привычные цвета. Красно-бело-синий — французский. Белый с ярко-красным солнцем — японский. Звездно-полосатый — американский. Зеленый с глобусом в центре — бразильский. Красный, перепоясанный желтым кушаком — испанский. А потом замелькали звезды, кресты, круги… И Репнин подумал: национальные флаги, как и звуки национального гимна, в сущности, условны, но тогда почему же они так тревожат сердце? А поток автомобилей все проносился мимо Репнина, не автомобили, а снаряды — кто-то невидимый обстреливал Смольный институт из своей «Большой Берты». Чем, однако, закончится сегодня этот обстрел?
