– Извини, друг мой, но ты говоришь ерунду, – рвался Октавий в словопрение. Его удержал Минуций Феликс:
– Пусть он продолжает. Ты ответишь потом...
Поощренный вниманием, Цецилий повысил голос. Вкусивший все тонкости риторики, он отлично знал, когда нужно запахнуться в тогу или скрючить по-орлиному пальцы.
– А если нет справедливости и воздаяния, то нет и божества. Вернее, достаточно наших равнодушных и прекрасных богов. А тут всякие башмачники и рабы бормочут себе под нос подозрительные вещи, заглушают плевелами пшеницу нашей цивилизации, грозят миру каким-то небесным пожаром, устраивают оргии. Мне говорили, что на ваших вечерних трапезах привязанной к светильнику собаке бросают кусок мяса, когда свет гаснет, совершают во мраке содомский грех...
– Как тебе не стыдно повторять глупые сплетни, – протянул к нему руки Октавий, – ведь ты же знаешь меня. Разве способен на такие вещи я, отец семейства...
– Грозят небесным пожаром! – гремел Цецилий. – Обещают нам вечные муки! Разве можно разрушить гармонию элементов? За что муки? Ваш бог наказывает не волю, а несчастье родиться на земле. Вы смотрите на небо, в плену химер, а надо смотреть под ноги, на землю, которая питает и пчелу, и цветок...
Октавий не обучался в академиях. Качая головой, он повторял:
– Какой глупец! Какой глупец!
Но глаза Минуция Феликса уже метали молнии.
– Не заставляй людей смотреть под ноги, – вмешался он в разговор, – только животные согбенны к земле в поисках пищи. Человек должен обращаться к небесам. Там он найдет ответ на все сомнения. И неужели ты думаешь, что удивительный механизм мира создан слепым соединением атомов? Нет, божественной мудростью. Ведь как изумительно устроен самый скромный цветок! Как все целесообразно в мире! Севы и жатвы, смена сезонов. Бог заботится обо всем. Согревает Британию туманом, заменяет разлитием Нила недостаток дождей в Египте. И не гневи Его! Как горшечник разбивает неудавшийся горшок, так и Он может спалить мир небесным огнем...
Цецилий растерянно смотрел на Минуция, не ожидая встретить такой отпор. Октавий ликовал:
– Задай ему перцу, Минуций! Сами предаются порокам, а про нас распускают слухи, что мы убиваем младенцев...
Глаза Октавия пылали. Этот жалкий торгаш, прибывший в Рим за барышом, преобразился, когда речь зашла о величии божества.
– «Откуда это у них?» – с тоской спросил себя Виргилиан.
Цецилий окончательно рассердился. Не выдержав, он заявил:
– И подумать только, что эти жалкие бедняки и подрыватели основ могут, в самом деле, разрушить гармонию мира!
– Чем мы беднее, тем лучше, – обиделся Минуций.
– Хороши бедняки, – усмехнулся Цецилий.
– Я говорю о духовной бедности, – прибавил Минуций, – а что касается гибели мира, то и золото испытывают на огне. Так и Бог может испытать нас несчастьями...
Все умолкли. Нельзя было убедить человека в пятиминутной беседе. Цецилий отвернулся к морю...
Теперь, глядя на вошедших в лавку друзей, Виргилиан понял, что они помирились.
– Здравствуйте, – приветливо поздоровался Цецилий. – Что нового есть у Прокопия? Хочу приобрести «Житие Аполлония из Тианы», надо поддержать Филострата. И ты здесь, дорогой Виргилиан? Мне тебя надо на минуту.
Взяв поэта под руку, он отвел его в угол.
– Приходи ко мне сегодня ужинать. Будет Делия.
– Кто такая эта Делия? – спросил Виргилиан.
– Танцовщица. Приходи непременно!
Виргилиан не мог вспомнить, где он слышал имя танцовщицы.
До дома, в котором останавливался во время приездов в Рим Цецилий Наталис, было недалеко. Над городом стояла луна, было светло без факела и без ручного фонаря. В сопровождении раба Виргилиан отправился к Наталису пешком, чтобы освежиться после обильных возлияний: ужин у любезного дядюшки Кальпурния, как всегда, был обильный, вино отличное, сервировка прекрасная. Ужин был такой, что перебить аппетит не могли даже приглашенные, почти все из сената или другие официальные лица, которые слишком много распространялись о своих болезнях. Слушая их, казалось, что всеми легионами, провинциями и собраниями граждан распоряжаются люди, больные несварением желудка, печенью и подагрой, или геморроики и изнуренные излишествами. Не потому ли так плохо шли дела республики, трещал по всем швам старый римский мир? Почему, принимая на службу легионера, допытываются, нет ли у него злокачественных болячек или предрасположения к поносам, а вверяя человеку легион или провинцию, не интересуются, в каком состоянии у него кишечник, от работы которого ведь зависят ясность мысли и твердость суждений?
Предаваясь таким неутешительным мыслям, Виргилиан шел по безлюдной улице. Он сам раскаивался, что слишком налег за столом на пироги с потрохами и вино. А свинины, пожалуй, и вовсе не следовало бы есть на ночь. А как пожирал мясо префект виндобонского легиона, розовый упитанный варвар, уверявший собрание, что луна – это нечто иное, как щит какого-то германского героя, заброшенный на небеса...
Над Римом стояла полная луна. Под лунным мертвенным светом город казался таким, каким его представляли себе варвары и провинциалы, обитатели какой-нибудь Гераклеи Таврической или какой-нибудь дакийской деревушки, – сплошь мраморным, величественным городом без свалочных мест и без общественных ретирадов. Виргилиан шел по Новой Дороге. Черные угловатые и косые тени подчеркивали белизну освещенных луною стен, воздушность портиков. Улицы были пустынны – время перевалило за полночь. Мимо прогремел обоз: мулы везли в неуклюжих деревенских телегах навоз из палатинских казарм, и кисловато-едкий запах удобрения на минуту создавал впечатление сельского воздуха. Потом грохот колес затих вдали за углом.
У ворот дома на каменной скамейке сидел привратник и спал, опустив голову на колени. Не тревожа его, Виргилиан по хрустящим под ногами камушкам, напомнившим ему об остийском пляже, направился среди черных деревьев к дому. Оттуда доносились шумные голоса, женский смех, аплодисменты. Виргилиан остановился в дверях.
За лунообразным столом возлежали раскрашенные женщины, вероятно, куртизанки, цирковой возница Акретон, черные кудри которого были перевязаны красной лентой, софист Филострат, о чьей книге говорил весь Рим, продажный кинэд Алион и, к удивлению Виргилиана, Скрибоний. Венок из фиалок, напяленный на его лысую голову, съехал на ухо. Других гостей Виргилиан не знал. Женщины были все, как на подбор, красивые, с крашенными под белокурых германок волосами, и по тем позам, какие они принимали за столом, и слишком громким голосам мужчин можно было догадаться, что все уже в достаточной мере пьяны. Но особенное внимание обращала на себя молоденькая Лавиния Галла, завитая, как барашек, жена сенатора Квинтилия Готы, с которым час тому назад Виргилиан беседовал за столом у дядюшки о постройке стратегических дорог в Британии и Галлии и который на традиционный вопрос о здоровье жены ответил, что она здорова, но вынуждена провести ночь у страдающей коликами матери, чтобы ставить какие-то припарки.
– Дороги, только дороги, – ударял рукою по столу сенатор, – ведь нет же никакой возможности навербовать новые легионы?
Голос у Готы был громкий, авторитетный, привыкший к прекрасной акустике сената. Бедный Гота!
Запрокинув хорошенькую головку, давясь пьяным смехом, может быть, еще борясь с остатками стыда, Лавиния Галла стояла посреди залы, поднимая пальчиками тогу.
– Выше, выше! – кричали присутствующие.
Она подняла выше, так, что у Виргилиана забилось сердце. Перегибаясь назад, она сама, в пьяном сладостном исступлении, любовалась своим телом. Черные высокие башмачки, украшенные жемчужинами, подчеркивали белизну ног. Казалось, ее тело улыбалось, такое оно было свежее, нежное, все в детских припухлостях и ямочках, а позе ее позавидовала бы любая куртизанка. Даже привыкший ко всему Виргилиан раскрыл от изумления рот. Хороши припарки! Все же присутствующие мужчины были в восторге, рукоплескали, осыпали сенаторшу комплиментами.
– Какая прелесть! Какая прелесть! – со всем жаром аплодировал Цецилий Наталис.
Но, увидев входившего в залу Виргилиана, Лавиния Галла опустила одежду, вскрикнула и, как бабочка, порхнула на стол, опрокинула чашу с вином, бросилась на ложе, и над ней склонился ее очередной любовник, знаменитый цирковой возница Акретон, чернокудрый красавец, любимец толпы и женщин, разрушитель семейных очагов, потрясавший цирк своими сказочными победами, возница, имя которого, как имена консулов, знал в Риме каждый мальчишка. Галла отталкивала его слишком предприимчивые руки, не привыкшие к сопротивлению, знавшие, как надо обращаться с женщинами и каппадокийскими кобылицами. Приведя в порядок одежду, поправляя обеими руками прическу, Лавиния Галла исподлобья смотрела на Виргилиана, спрашивая себя, какое впечатление произвело на него ее поведение. Виргилиан улыбнулся ей сочувственно: смелость надо было наградить. Глупый барашек!
