– А вот мы недавно ели в одном паршивом кабачке, – рассказывал Элий, – рыбную похлебку. Самая обыкновенная похлебка: рыба, капуста, лук-порей и перец. И больше ничего. Но какое это было объедение!
– Мм... – блаженно застонал Приск, – понимаю, понимаю. Похлебка с рыбой и с луком, да если рыба соленая и немножко с душком, да побольше перцу, да кусок простого деревенского хлеба. Это, действительно, прекрасно. Вообще, рыба тонкое блюдо...
– Что ты сказал? – спросил весь вечер промолчавший Филострат, обидевшийся на хозяина и на всех прочих, что никто ни слова не сказал о его книге.
– Я говорю о рыбе.
– Что ты говоришь о рыбе?
– Что рыба – тонкое блюдо.
– A-a, – протянул Филострат, – а я думал, что ты говоришь о моей книге.
– Нет, нет, – успокоил его Приск и продолжал, опять повернувшись к приятелю: – Рыба, мой Элий, требует особого внимания. Хороша рыба бывает только тогда, когда она поймана не в тине, а на песке. А еще лучше – на гальке. Знаешь, в такой прозрачной водичке, когда все камушки видны. Только тогда у нее будет нежный вкус. И почему-то особенно она хороша в реках, устья которых направлены на север. Странно, но это так. Неплоха, впрочем, и рыба в Тибре, под мостами...
Приск удалился, чтобы в укромном уголке пощекотать гусиным пером небо. К сожалению, в желудке уже не было места для третьего куска пирога. А пирог был такой, что жаль было упустить случай...
Виргилиан много пил. Огненное, точно наполненное пузырьками горького воздуха, испанское вино наливало свинцом ноги, завешивало зрение сладостным туманом. Он даже не заметил, что очутился рядом с Делией. Улучив удобный момент, когда Акретон удалился вслед за Приском, хозяин подсел к Лавинии и уже держал ее руки в своих пылающих руках, говорил ей комплименты, от которых она запрокидывала со смехом голову, гладил украдкой ее бедра.
– Цецилий, – крикнул ему вернувшийся Приск, – поставь еще одну статую в родной Цирте. Упругости!
Подперев голову рукой, Делия, не отрываясь, смотрела на Виргилиана. Ее запекшийся маленький рот говорил о жадности к жизни, к ощущениям, к переживаниям. Такие натуры не отказываются ни от чего, даже от страданий. Какой-то внутренний огонь горел в этом смуглом существе. Холодная, как мрамор, юношеская красота Грацианы Секунды была явлением совсем иного мира, исчезала в тумане винных паров. Глаза Делии заслонили все – пиршественную залу, других людей, даже Грациану. Так хотелось закрыть глаза, заткнуть уши, ничего не видеть, ничего не слышать, ни этих глупых разговоров о соусах для рыбы, ни наглого смеха продажных женщин. Хорошо было бы уснуть у этих маленьких ног, смугловатых, перевитых ремешками пурпурной обуви.
Делия смотрела на него, и на таком расстоянии он мог видеть, как раздуваются ноздри ее тонкого носа. Так жарко дышат люди, у которых лихорадка. Тогда, поощренный ее улыбкой, он положил голову ей на колени. Было приятно чувствовать щекой теплоту ее тела, нежность ткани.
– Ты устал, поэт, – склонилась к нему Делия, – бедный поэт!
Дядюшкин ужин, пироги с фазаньими потрохами, испанское вино и прочие яства давали себя чувствовать. Глаза непреодолимо смыкались. Неужели и она ела и переваривала эти жирные пироги, свиное мясо? Неужели и в этом хрупком теле происходил процесс пищеварения? В таком бесплотном теле. Как у Психеи...
Цецилий смотрел на них без ревности, благосклонно улыбаясь. Хотя и он потратил на нее немало денег, но охотно бы уступил Виргилиану находку Аквилина в кабачке на правом берегу Тибра. Танцовщица не очень привлекала его. Худа, костлява. Это не Лавиния Галла, у которой такие плечики! Дернуло его пригласить Акретона!
– Поцелуйтесь, голубки, – поощрял он влюбленных.
– Сие есть похищение сабинянок! – воскликнул Приск, увидев, что Акретон схватил Лавинию и понес ее из залы.
Квинт Нестор больше всего на свете заботился о двух вещах: о здоровье и о приумножении капиталов. Каждое утро он начинал с забот о пищеварении. В приемной его ожидали просители, явившиеся с отчетом вольноотпущенники, поставщики с предложением своих услуг и с глухими намеками на достоверную благодарность в случае, если попечителю будет угодно... А Квинт Нестор старательно массировал солидное брюшко и ждал, когда начнет действовать его вялый кишечник. Затем он отправлялся в дальний угол скромного, но весьма прилично обставленного дома, чтобы там вздыхать о тщете человеческой жизни, о бренности всего живущего под небесами.
К величайшему удивлению попечителя бань, в один из таких приемов ему доложили, что его желает видеть по срочному делу Аврелий Кальпурний Виргилиан.
– Аврелий Кальпурний Виргилиан, – с удовлетворением повторил он имя поэта, в глубине души польщенный посещением.
Он принял позу человека, по горло занятого государственными делами. Виргилиан уже входил в комнату в изящных складках тоги, секрет которых, несмотря на все старания Нестора, оставался для него недоступным.
«Как носит тогу!» – с завистью подумал он, глядя на Виргилиана.
Сам он был весьма темного происхождения, не то сын вольноотпущенника из Массилии – не то просто беглый раб с Корсики.
Виргилиан уселся в предложенное ему кресло и сказал после паузы, понизив голос:
– Скажи, Нестор, мог бы ты оказать мне дружескую услугу?
– Все, что в моих силах.
– Ведь ты христианин? – еще тише спросил Виргилиан.
Квинт Нестор насторожился. На такие вопросы не очень приятно отвечать, занимая высокий пост попечителя северовских терм.
– Ну, какой я христианин, – смешался он, – так, в молодости.
Несмотря на его приверженность к христианскому учению, у него, кроме дома в Риме на Тибуртинской улице, была еще вилла в Остии, приличный кусок земли с виноградником и с оливковыми деревьями.
– Не опасайся, – махнул рукой Виргилиан, – я ведь не префект Рима. Какое мне дело до твоих убеждений? Но я слышал, что завтра приезжает из Африки Тертуллиан. Я знаю, что будет собрание, на котором он выступит с речью. Мне хотелось бы послушать его. Я читал некоторые его книги и в восторге от его стиля, но как попасть на собрание, я не знаю. Ты не можешь мне в этом помочь?
У Нестора отлегло от сердца, хотя и эта просьба могла доставить много хлопот. Но оказать услугу было приятно. Один раз дядюшка Виргилиана помог замять довольно щекотливое дело с преувеличенными счетами, представленными в сенатскую комиссию.
– Что ж, это, пожалуй, можно устроить. Я наведу справки и своевременно тебя извещу. Поверь, что для тебя... Собрание будет у монтанистов, я знаю там одного человека. Он устроит.
Несколько лет тому назад в Карфагене, открывая утром свои заведения, булочники и виноторговцы увидели, что известный всему городу римский гражданин Септимий Флоренс Тертуллиан, по своему обыкновению что-то бормоча себе в бороду, проходил по улице, и на нем, к великому удивлению сограждан, вместо положенной для звания римского гражданина тоги был накинут плащ, паллий, одеяние странствующих софистов и вообще всяких малопочтенных людей. Скоро весь город узнал о событии, и карфагеняне разделились на два лагеря. Одни негодовали, другие уверяли, что давным-давно пора оставить неуклюжую тогу для погребений, потому что в ней удобно только покойнику. Но весь цвет адвокатуры, риторы и все высшее общество Карфагена были среди тех, которые негодовали. По рукам ходили стишки, в коих высмеивался чудак, променявший торжественную тогу на жалкий плащ, и назывался варваром и другими, менее цензурными именами. В ответ на эти нападки Тертуллиан написал «Трактат о плаще», где во всеоружии диалектики и риторических приемов, пустых красот и метафор отстаивал свое право носить паллий, как носил его некогда Марк Аврелий. Это был лишний случай напомнить согражданам, что он не растерял цветов эллинского красноречия с тех пор, как сменил религию отцов на христианское учение.
Были у него и другие, более ценные книги, волновавшие весь христианский мир и поэтому даже переведенные на греческий язык. Пылкий, страстный, нетерпимый – настоящая африканская огненная кровь, – Тертуллиан не терпел компромиссов, ни на йоту не отступал от правил церкви. Он был одним из тех, кто вырывал непреодолимый ров между церковью и империей, и засыпать этот ров более покладистым людям пока не удавалось. Умеренным не нравилось, когда Тертуллиан требовал, чтобы двери христианских домов не украшались лаврами и светильниками по поводу кровопролитий и чтобы ремесленники, отвергшие ложных богов, не делали в своих мастерских идолов. Он запрещал посещение цирка и не разрешал христианам занимать общественные должности, которые были связаны с жертвоприношениями. Умеренные пожимали плечами. К чему такая суровость, когда надо идти в ногу с веком и приноравливаться к условиям жизни, чтобы верным путем вести корабль церкви среди бедствий к спасению? В конце концов Тертуллиан оставил церковь, найдя себе убежище в лоне секты монтанистов, которые не шли на уступки в проведении христианского идеала в жизнь.
