Появление полусумасшедшего безрукого старика напугало хранителя могилы, но Черный Джейран, привыкший ко всяким неожиданностям, глупо спросил:
— Где твоя рука? Куда дел руку, а? — И опять было захохотал, но увидев в глазах у старика нечеловеческую боль, вдруг осекся, будто поумнел. — Э-хе, яшули, — пожалел он и попросил у меджевура тряпку. Тот вынул откуда-то из угла старую, грязную рубаху. Черный Джейран разорвал ее пополам и начал обматывать руку туркмену. Пострадавший рыбак мучительно выговорил:
— Спрячьте меня... Век не забуду... Спрячьте...
Черный Джейран вместе с меджевуром ввели старика в другую келью и уложили на полу. Хранитель могилы принялся лечить несчастного. Поил каким-то горьким настоем, произносил заклинания...
Поздно ночью Черный Джейран вывел калеку из кельи. Меджевур рассказал, как добраться до моря, и амбал двинулся с пострадавшим в путь. Возле Кара-Су распрощались. Прежде чем уйти к Гургену, старик несколько раз поклялся отплатить добром Черному Джейрану и подался на север. Амбал направился к Авграбадскому заливу...
Челекенцы приплыли в Гасан-Кули на закате солнца. Море горело огнем, а над пустыней опускались сумерки. Возле юрт хлопотали туркменки. Огненные языки высовывались из тамдыров. Дым уходил в пески, сливаясь, с наступающей темнотой.
Булат-хан приказал своим людям ночевать в киржимах. Сам направился в кибитку дальнего родственника. Там его встретили как должно: напоили чаем, накормили, посвятили во все новости. Спал Булат-хан крепко.
Проснулся на восходе. Вышел со двора, направился в поле до ветру и увидел большую восьмикрылую кибитку. Около нее стояли русские казаки со штуцерами. Офицеры в расстегнутых мундирах, при эполетах, умывались из кувшина. А поливал им на руки слуга Княта — пронырливый Атеке.
Челекенец заинтересовался. Подошел поближе. Офицеры вытерлись полотенцами, застегнулись на все пуговицы. И тут из кибитки вывалился точно такой же толстый, как Булат, русский поп. Начался молебен. Казаки, а с ними и офицеры опустились на колени, принялись причитать и креститься. Чудно сделалось Булат-хану, что не в ту сторону молятся. Загыгыкал он. Отошел в сторону и тоже стал свершать намаз, обернувшись лицом к святой Мекке.
Не заметил хан, как к нему сзади подошел Атеке и тоже приступил к молитве, быстро выговаривая слова. Вместе они поднялись со своих халатов, отряхнули пыль, оделись и тут Атеке, будто невзначай, узнал Булат-хана.
— Вах, Булат, приехал?! Когда приехал?! Почему ко мне не зашел? Кията почему не навестил?.. Давно ждем тебя...
— Так уж и ждешь, — не поверил челекенец.
— А как же! — уверил Атеке. — Если б знал, где ты остановился, ночью бы на ноги поднял...
— Не скажешь, зачем я тебе понадобился?
— А ты сам не догадываешься?
— Нет, не догадываюсь... Скажи, Атеке...
— Скажу, скажу... Новостей целый ворох. Русские вот приехали, торговлю на нашем берегу заводят, в Хиву своего человека посылают. Кият у них везде, во всех делах помощником. И они его поддерживают. Он ведь на уме... Добился своего, старый верблюд: взял седжре вчера у Мамед-Таган-казия. В седжре так и записано, что первым поселился на острове Челекене человек из рода «кер», из Киятова рода. По наследству островом должен владеть Кият... Теперь думай, как выгоднее тебе устраиваться. Как бы Кият не прогнал тебя с острова...
— Добрыми новостями угощаешь меня с утра, — сказал с невеселой усмешкой Булат-хан. — Только не понимаю — почему ты, слуга Кията, о моей судьбе думаешь, а Кията ругаешь ?..
— Пойдем, пойдем, Булат-ага, — предложил Атеке, отводя хана подальше от кибитки русских. — По пути и поговорим, хан. Посмотри-ка, сколько людей наехало на мас-лахат. Все старшины атрекские тут и гургенцы есть. Если договорятся — большой той будет.
Они шли к мечети Мамед-Таган-кази, поодаль от которой стояли оседланные копи, верблюды и арбы. Приезжие не все еще проснулись и не вышли многие из кибиток, но и тех, кто с утра пораньше грелся на солнце, было немало. Вся плошадь между рядами кибиток была заполнена людьми. А сколько их еще виднелось возле берега моря у верфи, где строились киржимы и лодки. Сколько еще в киржимах ночевало! Собрать всех воедино— сила немалая получится.
— Выгоды у меня большой нет, — говорил Атеке, оглядывая наехавших людей. — Хочу сделать так, чтобы и Кия-ту и тебе жилось лучше. Отдашь ему дочку в жены — добро сделаешь. Он тебя к себе приблизит. На правах родственника будешь жить на острове. И тебе, и ему хорошо. А мне какая выгода? Разве что за хлопоты мои, Булат-хан, не пожалеешь — дашь тюмен золотой. Этим и доволен буду. А не дашь — не надо... Ну, говори, Булат, что сказать Кияту? Отдашь свою Тувак ему?
— Не ожидал такое услышать, — насупившись ответил Булат-хан. — Обдумать надо, как да что... Я ведь другому обещал...
После этих слов долго шли молча. Наконец, слуга Кията спросил:
— Кто тот человек, кому обещал?
— Да есть один... Из моих людей...
— Что же сказать Кияту? — опять спросил после продолжительного молчания Атеке.
— Скажи, что сговоримся...
Атеке хохотнул, хлопнул хана по плечу и побежал к кибиткам Кията. - На ходу он раза два оглянулся, будто боясь — не передумал ли челекенец. Булат постоял, удивился сам себе: как это он так быстро согласился на такое, и зашагал назад, к кибитке своего родственника, где ночевал.
Кият со своим семейством жил в середине родового порядка и занимал четыре кибитки.
На подворье Кията — жена, пятидесятилетняя старуха, и двое сыновей. Старшему — Якши-Мамеду — восемнадцать лет, младшему — четырнадцать. Сыновья — лихие джигиты. О Якши-Мамеде шла слава, как о лучшем наезднике. Ростом чуть ниже отца, сухощав, верткий, как барс, он мог усмирить любого скакуна. Умел на полном скаку из ружья сразить подброшенную вверх шапку, поднять саблю с зем ли. Младший сын, Кадыр-Мамед, тоже неплохой наездник, но нравом застенчивый и лицом на джигита не похож: слишком бел и нежен. Кият думал сделать его муллой. Заставлял Кадыр-Мамеда ходить в худжре к Мамед-Таган-казн, чтобы потом отправить в хивинское медресе. А насчет Якши-Мамеда не сомневался: этот будет достойным продолжателем отцовских дел, — торговать будет, воевать будет. Якши-Мамед тоже посещал худжре, но учился с неохотой, да Кият и не требовал от него усердия...
Сейчас, когда в Гасан-Кули приплыли русские и намечался большой той, оба сына Кията готовили к скачкам своих скакунов. Оба прохаживали их за кибитками в поле... Атеке влетел в подворье Кията радостно взволнованный. Оттолкнув от двери раба-персиянина, прикованного к териму цепью, он сунулся в кибитку и мгновенно застыл в почтительном поклоне. Кият был не один. На ковре за чаем сидел Мамед-Таган-кази — главное духовное лицо прикаспийских иомудов. Ему было всего двадцать лет, он недавно принял высший духовный сан умершего отца. Рядом с ним сидели атрекские ханы Махтум-Кули, Артык, Гусейн и несколько старшин. Они вели разговор о предстоящем маслахате, и приход Атеке нарушил их беседу.
— Я от Булат-хана, — сказал с улыбкой Атеке. — Хан согласен...
Взгляд Кията потеплел. Он пригласил слугу на пиалу чая. Тот торопливо отказался. Атеке по распоряжению Кията был у русских за повара, готовил им еду и, почти неотлучно находился у них в кибитке. Он и сейчас спешил вернуться. Кият отпустил его.
Атеке ушел, а Кият и гости продолжали чаепитие, сдобренное полным согласием в том, что надо послать российскому царю прошение о принятии туркмен-иомудов в русское подданство. Прошение было заготовлено еще вчера писцом-сопи. Теперь все старшины должны были собраться в мечети, прочитать это письмо и решить сообща: как жить дальше.
Кият знал, что на маслахат еще вчера приехали гургенские старшины. Наверняка они будут держать сторону персиян. Но знал Кият, что голоса их прозвучат карканьем одинокой вороны, залетевшей в журавлиную стаю...
Офицеры только позавтракали и сидели у входа в кибитку, вели досужие разговоры, ибо все деловое было уже обговорено. Как только закончится маслахат и празднества они сразу же сядут в баркас, уедут на корабль и поднимут паруса.
— Взгляните-ка, Максим Иваныч! — воскликнул удивленно Муравьев, указывая рукой в сторону моря. — Кажись, Басаргин с Остолоповым вместе идут. Не разверзлись бы хляби небесные! Неужто помирились?
— А черт их знает, — отозвался Пономарев. — Подозреваю я, что-то неладное у них творится...
— Да ну, бросьте, Максим Иваныч... Сейчас узнаем...
Моряки с несколькими матросами подошли к юрте, поздоровались.
— Стало быть, нашли общий язык?— спросил Муравьев.
— Да вроде бы, — неохотно ответил Басаргин.
— Ну, слава богу, — удовлетворенно сказал Пономарев.
Господа уселись на ковре. Юркий Атеке тотчас принес два чайника, пиалы. Но едва принялись чаевничать, ден-щик Муравьева, Демка, доложил:
