Шел народ Украины.
На углу Бибиковского бульвара к демонстрации рабочих и служащих присоединилась колонна солдат без оружия, ее приветствовали мощным радостным «ура». Киевский округ был прифронтовым, Киев был объявлен на осадном положении — выйти с оружием в руках военные части могли только на выполнение боевых операций. Но солдаты вышли не на бой; они требовали мира, и это не была какая–то одна часть, это были солдаты разных частей — отпускники, которым посчастливилось получить увольнительную до вечера. В колонне были пехотинцы, кавалеристы, артиллеристы, авиаторы, телеграфисты–искровики, понтонеры — солдаты всяческих родов войск. И они построились в одну колонну и подняли над шеренгой транспарант: «Мир без аннексий и контрибуций!».
Демонстранты запели «Отречемся от старого мира»…
А Грушевский стоял у окна, оторопело смотрел на каштаны, которые вдруг зацвели красным цветом, жевал бороду и терзался ненавистью.
В кабинете свет не горел — встревоженная панна София — поторопилась погасить люстры. Грушевский стоял в темноте, и впотьмах борода его, когда он за нее хватался и комкал, сыпала искрами и потрескивала, как шерсть у кота, если гладить кота против шерсти.
«Глава» украинской нации лицезрел свою нацию.
Он был один, только за спиной его в немом молчании застыла верная секретарша, и лицо ее было искажено злобой и страхом.
А народ шел, пел и требовал.
1
А война тем временем продолжалась.
Продолжалась она и на тысячу первый и на тысячу торой день,
И артиллерийский обстрел с австро–немецкой стороны снова, как и ежедневно, начался точно в пять, едва солнце позолотило верхушки тополей.
Снаряды дальнобойных орудий пролетали с протяжным железным воем. Немцы стремились парализовать штабы русской армии и разрушить коммуникации в ее ближних тылах — в десяти километрах от передовой линии.
За тяжелыми «чемоданами» летели вслед «гостинцы» пятнадцатисантиметровой дивизионной артиллерии. Они накрывали линию окопов, создавая над ними «потолок» из металла и огня. Это был страшный «купол смерти», который загонял под землю все живое, вернее — полуживое от смертельной тоски, безнадежности и удручающего предчувствия неотвратимой гибели. Все живое цепенело, заслышав свист пролетающего снаряда или гулкий удар близкого разрыва.
Вслед за дивизионной подавала голос и полковая артиллерия. Траншейные мортиры, бегло сыпанув в глубину позиций, поспешно переносили свой железный дождь поближе к переднему краю.
Тогда вступали в действие и ротные минометы — самые отвратительные голоса на поле боя: с визгом и хрюканьем обрушивали они лавину огня на злосчастный рубеж.
Так начинался после тревожной ночи очередной день войны.
2
Солдат Демьян Нечипорук зигзагами перебегает от воронки к воронке и в каждой из них приникает к земле, зарывается в глину, словно пытается вжаться в самые недра земли. И каждый раз, покидая минутное пристанище, чтобы искать новое, он сначала высматривает поблизости новую воронку, над которой клубятся еще дым и гарь, — старый солдатский расчет на бога войны: не попадут же два снаряда подряд и одну и ту же точку на земле.
Фронт обращен на запад, однако солдат русской армии Демьян Нечипорук совершает перебежку с запада на восток. Но Демьян Нечипорук не бежит, он вовсе не дезертир, — напротив, в эту минуту он, быть может, единственный активный боец на всем участке фронта.
Рота Нечипорука выполнила приказ и осуществила боевое задание: солдаты поднялись из окопов и пошли на врага, устилая трупами проклятую «ничью землю». Набрасывая на проволоку шинели, они преодолели пять рядов «колючки», оставляя на ней мертвые и еще страдающие тела; они ворвались во вражеские окопы и повернули первую немецкую траншею лицом с востока на запад. Теперь первая немецкая линия стала первой линией русских, и рота Нечипорука взяла под обстрел вторую немецкую, которая стала теперь для немцев первой. Рота одержала победу.
Но это было еще вчера. С той поры миновала ночь, а вторая и третья линии так и не подтянулись на подмогу наступающей роте. Что же теперь должны были делать солдаты?
Стоять на месте? Не с чем и не с кем: из ста двадцати бойцов в окоп ворвались лишь семьдесят два, и тридцать из них были ранены.
Возвращаться назад? Бросить тридцать товарищей на произвол судьбы, а уцелевшим сорока двум ползти через гибельное поле под куполом смерти? Если бог войны будет добр, то прорвутся, быть может, человека два…
Оставался единственный выход: захваченную позицию возвратить врагу, а победителям — сдаться… на милость побежденных. Тьфу!
Солдат Нечипорук в гневе плюет. Ну и война! Чушь какая–то…
Он осторожно выглядывает из воронки. Он бежит на восток, но поглядывает на запад: запад грозит ему смертью.
Нет! Не найти смысла в войне! Всю эту обширную территорию Галиции русская армия прошла уже два раза туда и два раза обратно. А вот этот «населенный пункт», что зовется на карте Обертыном, может, и взаправду был когда–то селом, а теперь представляет собою лишь кучи мусора, — русская армия в крови и муках добывала шестнадцать раз… За такое время и таким трудом можно было бы дыру просверлить сквозь всю землю и выйти на ту сторону! К чему все это? Ничего глупее не мог бы придумать даже рыжий поп Стецько из прибаутки, тот, который правит панихиду на «Христос воскрес», а вместо поминок справляет молебен…
Демьян Нечипорук зарывается лицом в развороченную землю и, съежившись, силясь сделаться меньше, силясь обратится в ничто, лежит, пока над ним воет снаряд, а потом совсем рядом ухает удар взрыва, дохнув над воронкой зловонной гарью. Осколки тонко посвистывают и врезаются в землю вокруг укрытия. К счастью, Демьяну ни один из них не достается… Тогда молниеносно, пока пыль стоит столбом, он выскакивает из ямы и снова, глубоко вобрав голову в плечи, подобно зайцу, стремглав бежит зигзагами к свеженькой воронке, которая чадит еще, словно угасающий костер. Слава богу! Веер пулеметной очереди проходит между ним и небом, когда он уже снова приник к земле.
Боже! Как отвратительно воняет земля! Святая землица — всегда такая духовитая, которой родить бы душистую пшеницу и медовую гречиху, — отдает сейчас железной окалиной, сгоревшим порохом, серой, аммиаком и черт знает чем еще! Не земля, а отхожее место, — господи, прости!
Но, правда, что же все–таки делать? Как быть? Помахать белой портянкой и сдаться в плен? Но у старого, обстрелянного, дважды раненного солдата Нечипорука и раньше, при старом режиме, не бывало охоты поднять руки и крикнуть: «Капут, твоя плен! ” А теперь, когда царю «дали по кумполу» и подняли революцию, в плен идти тем более не расчет: войне ведь скоро конец! Кому же, как не мужику в солдатской шинельке, и надеяться теперь на облегчение и на долгожданную землю? Не в плен теперь надо, а домой — к семье и к землице, и как можно скорее!
Одним словом, хлопцы на переднем крае бросили жребий, и на долю Демьяна выпало рисковать за всех: перебраться через смертное поле к своим, отчитать их за то, что замешкались, и потребовать подмоги — любым способом и неотложно!
Пулеметный веер ушел в сторону, и Демьян осторожно поднимает голову над краем воронки. Но пули ложатся рядом, и одна звякает о каску. Демьян сползает грудью вниз, и в его нагрудном кармане что–то шуршит.
Ага! Это же вчерашнее письмо! От молодухи Вивди, — только неделю и прожили они после свадьбы, как подоспела мобилизация… Ротный письмоносец сунул ему это письмо как раз в тот момент, когда рота, ожидая окончания артподготовки, готовилась выходить из окопа. Понятное дело, не терпелось почитать, что пишет молодка про его белое личико: это у Демьяна–то, огнем и ветрами опаленного солдата, — белое личико! Любопытно, как там обошлось с коровой Манькой — миновала ли ее реквизиция по литеру «а» на нужды фронта? И вообще — как идут дела на Киевщине, в родном селе Бородянке?.. Но Демьян сунул письмо в карман не читая, — не до письма ему было перед атакой. Не до письма ему и сейчас. Снаряд падает где–то шагах в десяти от воронки, и Демьян снова врастает в землю. Господи, пронеси! Предсмертная тоска — невыразимое, непередаваемое словом чувство: на целом свете ты один–одинешенек, словно в пустыне, под безбрежным небом, — ничтожная тля, обреченная гибнуть на равнодушной, мертвой земле…
Нет, обошлось и на этот раз; и Демьян снова глядит на запад.
Прямо перед ним простирается то, что было некогда полем: тучные хлеба, наверно, стояли здесь когда–то, в низине, открытой горячему южному солнцу; верно, волнами гулял по этим нивам ветер; весной тут нежно зеленело, потом — в такую пору, как нынче, — отливало восковым отсветом, а еще через месяц загоралось золотом — к жатве. Осенью весело двигался здесь пахарь со своим оралом, затем приходил сеятель, а после Петра и Павла дружно звенели серпы и косы и заливалась песня, уносясь в ясное небо. Теперь здесь не было поля. Была просто пересеченная местность — побитая, изрытая, исковырянная земля: тысячи воронок от снарядов не вспахали, а изувечили ее. Это была измученная и оскверненная земля — ничто на ней не росло, ничто не родилось, и люди на ней тоже не жили: жители ушли прочь, а солдаты, находившиеся здесь, сидели под землей, в воронках, окопах и блиндажах.
