Он вспоминает о письме и достает его из кармана. Правда, письмо еще не читано… Прочесть бы, а тогда уж свернуть… Демьян осторожно отрывает уголок конверта — так, чтобы не разорвать письмо; сворачивает из этого лоскутка «ножку» и высыпает в нее махорку, бережно, стараясь не обронить и крошки. Затем достает из кармана огниво, кремень и фитиль из обрывка бикфордова шнура: здесь, в огне мирового пожара, Демьян собирается прикурить тем же способом, каким прикуривали деды и прадеды. Однако закурить он не успевает: чуткое ухо улавливает, что пулеметный веер отодвинулся в сторону, и Демьян мигом выпрыгивает из воронки. Одним духом — с цигаркой в зубах, с кремнем и огнивом в руках — он перемахивает последний десяток шагов и перекатывается через бруствер в окоп.
Он сваливается на голову какому–то солдату.
— Молодчина! — одобряет солдат. — Махру не раструсил!.. Это я тебе бросил, — добавляет солдат, и его следует понимать так: не забудь, если придется попросить и у тебя…
Демьян садится на корточки в тесной траншее, высекает огонь и старательно, чтобы цигарка разгорелась равномерно, со всех сторон, прикуривает от бикфордова шнура. С наслаждением затянувшись раз и другой, он аккуратно прячет огниво и только после этого сурово спрашивает, поднимаясь:
— Где поручик? У вас или у себя, на третьей?
— На третьей. Много полегло там у вас?
Демьян не отвечает и, пригнувшись, — окоп неглубокий, и пули посвистывают, врезаясь в бруствер, — бежит по траншее.
Поручик, барон Нольде, сидит перед лазом в свой блиндаж. Ногами он уперся в одну стенку траншеи, плечами прислонился к другой, двумя руками держит перед глазами книгу, и глаза его быстро перебегают со строки на строку. Он поглощен чтением. Он читает роман Арцыбашева «Санин». В эту минуту он как раз дошел до того места, где этот молодчага Санин очень эффектно раздевает шестнадцатилетнюю гимназисточку. Поручик Нольде сейчас далеко от фронта — в роскошной холостяцкой квартире светского льва — и потому не обращает никакого внимания на солдата, выросшего перед ним как из–под земли.
— Ваше сиятельство, — сердито говорит Демьян, — разрешите доложить?
Специальным приказом номер один сиятельство давно упразднено в армии, но солдаты трудно привыкают к новой форме обращения.
Поручик Нольде неохотно отрывается от страницы: Санин уже снял юбчонку и как раз начал расстегивать розовый лифчик, расшитый брюссельскими кружевами, — и поднимает на солдата рассеянный, недовольный взгляд:
— Ну, что тебе?
Теперь и офицер к солдату должен обращаться на «вы» — это тоже декретировано Временным правительством, — но офицеры привыкают с трудом, да и солдаты на «ты» не обижаются.
— Ах, это ты… кажется, Нечипорук? — флегматически произносит поручик, убедившись что перед ним, словно выходец с того света, стоит солдат из роты, которая вот уже двенадцать часов лежит под огнем. — Ну, что там? Как?
— Двадцать убитых и тридцать раненых! — Со злостью рапортует Демьян. — Почему же не поддержали нас, ваше сиятельство?! — почти выкрикивает он с болью и возмущением. — Почему вторая и третья не вышли, как договорено? Сукины сыны!..
Поручик пожимает плечами:
— Приказа не было.
— Ваше сиятельство! — уже вопит Демьян. — Это же подлость! Люди погибнут! И герман в атаку может ударить!.. Нужно артиллерию запросить! Звоните в полк, ваше сиятельство! Или разрешите, я сам в штадив побегу!..
Поручик Нольде снова пожимает плечами, — привязался же этот оголтелый солдат: где это видано, чтобы в дивизии докладывал рядовой? Эта идиотская революция все перепутала…
— Беги, валяй, — индифферентно соглашается он. — Катай, если ног не жалко. Тебя там только и ждут.
Демьян срывается с места и бежит мимо солдат, приткнувшихся где попало в тесном окопе.
А поручик Нольде, в третий раз пожав плечами возвращается к раскрытым страницам: лифчик расстегнут, обнажена молодая, тугая девичья грудь…
Демьян бежит и шлет проклятия — в бога, в министра Тома и даже в самую революцию! Продали солдатскую жизнь! Сухомлиновы! Мясоедовы! Сволочи! Правду говорит прапорщик Дзевалтовский: штыки нужно повернуть против своих генералов…
5
Поручик Нольде дочитал до того места, где у Арцыбашева пошли одни многоточия, и сердито захлопнул книгу. Всегда в этих книгах так: на самом интересном месте — точки и точки… Раздосадованный, он смотрит в спину солдату, который бежит как сумасшедший, пока тот не скрывается за коленом траншеи. К чему ерепениться? Из–за чего тарарам? «Все на свете ерунда, и любовь — игрушка; все на свете чепуха, а война — петрушка…»
Поручик Нольде был едва ли не единственным из кадровых офицеров корпуса, который, проведя на войне три года, оставался все в том же чине. Согласно табели о рангах, ему бы уже давно надлежало быть полковником. Но этому мешали два разжалования, из–за которых приходилось начинать все сначала, добывая все те же погоны поручика. Это, знаете ли, не всякий сумеет! Первый раз сорвали погоны за растление малолетней. Второй раз — не уплатил карточного долга, да еще и съездил по физиономии паршивого корнета — черт, не повезло — князя Оболенского! Снова сорвали погоны и снова в дисциплинарку. И вот теперь, только третью звездочку нацепили — здрacьтe вам, — революция; говорят, скоро и вовсе чины будут упразднены.
Ну и наплевать! Поручик Нольде плюет на всё. Он не верит ни в сон, ни в чох, ни в чины, ни в ордена. Не верит ни в войну, ни в мир. Ни в победу, ни в поражение. Ни в революцию, ни в контрреволюцию. Даже в то, что он барон, Нольде тоже не верит. Папаша, конечно, был бароном: об этом поручик Нольде сам читал соответствующие бумаги с гербами. Но с тех пор как поручик помнит свет, его папахен был старой развалиной. Что же, поручика аист подбросил мамаше под кочан капусты? Видно, любезная мамахен вильнула хвостиком где–нибудь под кустом и произвела поручика Нольде на свет божий от какого–нибудь: заезжего гусара, а то и от собственного форейтора… И правильно! Браво, мамуля! Что есть на свете? Баба, шустовский коньяк три звездочки, шмендефер с крапленой колодой карт — вот и все! А остальное —миф, блеф, фокус–покус, черная магия! Все! Хотя бы и эта война — сначала «за веру, царя и отечество», а теперь — здрасте вам! — за свободу и революцию!
Правда, сама по себе война не вызывала у поручика Нольде каких–либо принципиальных возражений. Война — это было даже здорово! Разве в мирное время все так позволено, как на войне? Девушки в захваченном вражеском городе; партнеры — фраеры, безусые прапоры, вчерашние гимназисты, которым все равно жить на свете — как подсчитали большие статистики — только сорок восемь окопных часов. Выходит, им сам бог велел все подъемные, экипировочные и двойное фронтовое содержание за три месяца вперед проигрывать за один, последний в жизни вечер… В мирное время такого никогда не может быть… Единственное, что омрачало жизнь поручику барону Нольде, так это то, что в окопах не было ванны с горячей водой. А жизнь без ванны с горячей водой после изрядной выпивки поручик барон Нольде презирал.
Ха! Интересно все–таки, как накостыляют сейчас шею в штадиве этому очумелому от двенадцатичасового огня солдату, — как бишь его… — Нечипоруку. Спешит, видите ли, спасти еще полсотни таких же мужиков, как и сам. Подумаешь — полсотни! Большие статистики подсчитали, что русская армия уже положила на алтарь отечества целых десять миллионов таких идиотов–мужиков. Подумаешь, еще пятьдесят! Приказ ему, видите ли, давай! Ха!
Приказ поступил еще вчера вечером, как только злополучная рота по своей глупости, из–за длинного языка этого французика из Бордо, осатанело поперла на рожон. И приказ был такой: поскольку силы второго эшелона отказались двинуться в атаку для поддержки наступления первого эшелона, — следовательно, действия обречены на провал. Посему их надлежит отменить. Это — во–первых! А во–вторых, учитывая то, что под плотным огнем снабжение боеприпасами, продуктами и медикаментами в течение дня связано с огромными потерями в людях и имуществе, помощи роте до вечера не давать. В–третьих, если до вечера рота с отчаяния не сдастся немцам в плен и если до вечера от роты останутся живые солдаты, — с наступлением темноты подать им сигнал ракетой: оставить захваченный рубеж и возвратиться на исходные позиции.
6
Демьян выползает из окопов за высотой «197». Здесь, в надежном укрытии, расположились батальонные кухни. Из–под крышек котлов струей бьет пар.
Первый порыв — к котлам! Разве откажет кашевар, когда увидит земляка, с головы до ног в грязи и глине? Он без слов поймет, что прибыл солдат с переднего края.
Но Демьян отворачивается, бежит спотыкаясь через лужайку (странно, здесь еще растет трава!) и снова оглядывается на кухни: их восемь в ряд. Интересно все–таки, что они сегодня готовят? Неужели опять борщ из сухих овощей? Боже, до чего довела солдата война! Добрый хозяин свиньям постыдится такое давать: сушеная капуста, сушеная свекла, вяленый лук и даже картофель — тоже сушеный! Не зря говорят, что на этом сушении и гноении овощей для фронта всякие там «земгусары»[20] миллионщиками стали! Но с какою охотой умял бы все же сейчас Демьян котелок этой вонючей баланды…
