Удивило Ореста и другое — в доме Ксанфа вся семья сидела при гостях за одним столом, тогда как, по обычаю, женщинам и детям полагалось с приходом посторонних прятаться на отведенной им половине.
Орест увидел открытый лик пожилой жены кузнеца — матушки Метротимы и круглое, чуть скуластое, с длинным, узким разрезом глаз, приподнятых к вискам, лицо дочери Ксанфа — пятнадцатилетней Астро, умевшей не хуже придворных красавиц Пантикапея ласково извиваться и дарить мужчин заманчивой улыбкой.
Женщины и дети вольно сидели у низкого стола, уставленного глиняными блюдами со скромным угощением, и весело болтали кому о чем вздумается. Здесь не очень-то чинились. В бедняцкой семье мужчины и женщины несли равную долю в трудовых затратах по хозяйству, поэтому были равны между собой.
Кроме Ореста с Гикией, в гости к кузнецу пришел скиф Дато, недавно выкупившийся из неволи, со своей женой — тонкой и смуглой Ситрафарной.
— Мой сосед, шерстобит, — пояснил Ксанф и, перехватив удивленный взгляд Ореста, усмехнулся: в диковинку, что эллин и скиф дружат? — Мне все равно, хоть скиф, хоть тавр. Лишь бы хороший человек был. Это у господ считают иноплеменных за варваров. Да и не только у господ — у нас, в Херсонесе, глядишь: эллинишко весь ободранный и сопливый, плюнуть не на что, а туда же, встретит азиата — нос воротит. Ну, я не такой… Я и сам не полный грек — прапрадед с Таврских гор спустился. Среди херсонеситов хоть редко, да встречаются люди, которые происходят от тавров — говорят, на месте нашего города прихода эллинов стояло туземное поселение. Пусть немного, да подмешалось таврской крови.
Да и кто может сказать про себя: «Я чистокровный эллин» или «Я чистокровный скиф»? Вот ты, я слышал, дорогой гость, только наполовину грек, правда? А посмотри на мою дочь Астро — ни дать, ни взять предка ее матери занесло сюда с самых Рифейских гор.
Мы говорим, например, — тавры. А они ведь из киммерийцев, обитавших тут до скифского нашествия, а киммерийцы — те же фракийцы. Фракийцы — македонянам близкая родня, македоняне — все равно, что эллины. Вот и толкуй, что эллины и тавры — чужие.
Да и не в крови дело. Эфиоп тоже человек, хоть он и далеко от эллина. Все — люди, и это главное. Эй, Кунхас! Хватит тебе возиться на кухне. Неси вино.
Из тесного двора в низенькую комнату, где сидели гости, вошел с кувшином в руках, черных от несмываемой копоти, рослый, чуть рыжеватый, голубоглазый парень в такой же, как у Ксанфа, простой, но чистой одежде.
Что-то в его лице — или особенный разрез глаз, или слишком крючковатый нос — выдавали негрека. Парень был так высок, что ему пришлось пригнуться.
Он протянул руку, подавая кувшин Ксанфу. Короткий рукав его хитона задрался, и Орест увидел на мощном белом плече клеймо в виде маленького треугольника и рядом — черное «К».
Треугольник означал «дельту» — первую букву греческого слова «дулиос» — раб, а с «К» начиналось, очевидно, имя владельца. Раб Ксанфа. Кузнец подвинулся и освободил место слева от себя.
— Садись, Кунхас.
Орест вскинул брови. Неужели господин и слуга едят за одним столом да еще при гостях? Уловив пристальный взгляд боспорянина, Кунхас смутился:
— Да будет тебе благо, хозяин. Я лучше потом… Пойду, кузницу забыл запереть.
Выговор был туземный. Раб приложил руку к груди, попятился и вышел.
— Подручный мой, — сказал Ксанф, кивнув вслед удалившемуся невольнику, и в голосе кузнеца прозвучало восхищение. — Тавр. Эх, и любит же работу! Любое дело в руках горит. Лапы — как у киклопа, а возьмется за молот — даже иголки может ковать, не то что ножи да заступы. Добрый парень, честный, скромный.
В детстве с ним беда приключилась. Скифы схватили на опушке леса, увезли в свой Новый город[17], затем продали херсонеситу Котталу — есть у нас такой богач, гнусный человек. Мерзавец даже клеймо на плече у парня выжег— «Раб Коттала». У Коттала восемьдесят пять рабов, измывается над ними, как в темную голову взбредет.
Я два года брал Кунхаса в наем, потому что одному в кузнице делать нечего, а юный тавр здоров молотом махать. Ну, а потом наскреб денег — продал кое-что из хозяйства, половины добра лишился, зато выкупил беднягу из неволи. Усыновить хочу, на Астро женить. С таким работящим мужем женщина не пропадет с голоду.
Выпили вина, поели. То и другое — умеренно, понемногу. После обеда Астро спела, играя на плохонькой арфе, старую дорийскую песню о цветке. Потом зашел разговор о гончаре Психарионе. Часто приходит домой пьяный. Бьет горшки, которые сам же лепит. Обижает жену. Все дружно ругали Психариона.
— Надо собрать стариков и усовестить лоботряса, — сказал Ксанф. — Куда это годится? Не поможет — пожалуемся в суд.
Когда Орест и Гикия отправились домой, дочь Ламаха обратилась к мужу с веселой усмешкой:
— Чудаки, правда? Все у них перепуталось: эллины, скифы, тавры, рабы… Беднота. У них свои обычаи. Но живут хорошо — свободно, открыто, честно. За это я и люблю их. А тебе понравился Ксанф?
Орест пожал плечами:
— Человек как человек. Такой, каким и положено быть человеку. Завидует тем, кто побогаче, хвалит себя, злословит о других.
— ?!
— На кой бес они прицепились к этому несчастному Психариону? Такой, эдакий, лоботряс…
— Но Психарион…
— Надо сначала разобраться, кто у них там по-настоящему виноват. Муж или жена. Может быть, жена у Психариоиа — бездельница, ленивая сластена, неряха, у которой весь двор завален грязными тряпками и немытой посудой? Или, пока гончар на работе, она приводит домой толпу любовников? Может, он давно прогнал бы эту дрянь обратно к отцу, да детей у него много, он их любит и не хочет с ними расстаться?
Дело сложное. Нельзя с-смаху возводить человека в мерзавцы. Разберитесь во всем обстоятельно. До тонкостей. И может оказаться — беда не в муже, а в жене, нужно усовестить не Психариона, а с-супругу. Ведь иной раз жена — сущая ехидна. Ядовитая змея. Нередко она сама доводит мужа до д-дурных поступков. Вспомни из Гесиода:
Лучше х-хорошей жены ничего не бывает иа свете,
Но ничего не бывает у-ужасней жены нехорошей,
Жадной сластёны. Такая и самого с-сильного мужа
Высушит пуще о-огня и до времени в старость загонит…
Опять с-скажешь, я неправ?
Гикия, сама немало страдавшая от сплетен (неудачное первое замужество, «ученая», «гетера»…), задумалась над словами боспорянина. Приятно удивленная его неожиданной разговорчивостью, ответила:
— Ты прав, Орест. Но ведь…
— П-погоди, — остановил ее Орест. Он выговаривал слова медленно, чуть заикаясь, как всегда; в голосе его звучала обычная ленивая насмешливость, но под нею Гикия угадывала пробуждение мысли и даже, может быть, чувств. — Я говорю — разобраться до тонкостей.
Но всякий ли на это способен? О-отнюдь нет. Понимать человеческую душу, как она есть… дано редким счастливцам. О-одному из многих тысяч. Но тот, кому это дано… как раз ничего знать не хочет, ему все надоело. А если и хотел бы, такому не дадут трудиться над человеческой душой. Почему-то это неимоверно сложное дело всегда поручают какому-нибудь ослу, который не только в чужой душе — ив своей-то не может толком разобраться.
Итак? Поскольку п-природа не всем отпустила дар с-сердцеведения, пусть эти все и не лезут в чужие сердца. Иначе больше наломаешь, чем исправишь. Пусть всяк живет, как может.
— Вот тут-то ты и неправ, Орест, — возразила Гикия. — Допустим, Ксанф ошибается относительно Психариона, Одна ласточка не делает весны. Но Дато? И его жена Ситрафарна? И матушка Метротима? И другие соседи? Один может ошибиться, но десять, двадцать, сто человек?.. Правда там, где большинство.
— Так ли? — едко рассмеялся Орест. — Не всегда большинство выносит справедливые с-суждения.
Представь себе ученого эллина, скажем — врача Гиппократа, к-который попал в горы к полудиким таврам.
Какой-нибудь тавр смертельно болен. Гиппократ утверждает, что болезнь у него — от перелома ноги, кровь загнила. Чтобы спасти больного… надо не медля отнять конечность. А все другие уверены, что на беднягу напустили порчу колдуны из соседнего племени. Поэтому надо скорей молиться каменной бабе…
Кто же прав — один умный Гиппократ или сто невежественных тавров? Так и здесь. Суд толпы — не с-самый верный.
Растерявшись от кажущейся убедительности его слов, Гикия долго молчала. Потом сказала несмело:
— Бывает и так. Если может ошибиться отдельный человек, то не ограждена от заблуждений и толпа, состоящая из отдельных людей. И все же… Как бы ни заблуждались люди в мелочах, они не ошибаются в главном. Есть понятия… проверенные жизнью за тысячу лет. Никто не назовет хорошим человеком убийцу, грабителя, вора, предателя. Правда?
— Да, — вяло согласился Орест. Видимо, он устал от столь длинного, сложного разговора, — Но я хотел с-сказать… есть пределы, до которых большинство может простереть свое любопытство относительно отдельного человека. Если он убийца, вор, грабитель — судите, наказывайте. Но лезть в постель к мужчине и женщине, когда они спят, — неблагородно. Надо различать мнение действительно полезное от мелочного, завистливого злопыхательства выживших из ума старух, которые обливают помоями все молодое, дерзкое в своей неопытности, но по существу — чистое, задорное от избытка сил. Я слышал когда-то… от одного восточного торговца поговорку: «Человек тверже камня, нежней цветка». Долбите камень, но бог вас у-упаси измять лепестки!
