— Да, — вяло согласился Орест. Видимо, он устал от столь длинного, сложного разговора, — Но я хотел с-сказать… есть пределы, до которых большинство может простереть свое любопытство относительно отдельного человека. Если он убийца, вор, грабитель — судите, наказывайте. Но лезть в постель к мужчине и женщине, когда они спят, — неблагородно. Надо различать мнение действительно полезное от мелочного, завистливого злопыхательства выживших из ума старух, которые обливают помоями все молодое, дерзкое в своей неопытности, но по существу — чистое, задорное от избытка сил. Я слышал когда-то… от одного восточного торговца поговорку: «Человек тверже камня, нежней цветка». Долбите камень, но бог вас у-упаси измять лепестки!
Гикия долго не раскрывала рта, стараясь вникнуть в смысл его высказываний.
В них как-будто была большая, идущая от самой жизни сила.
Но Гикия смутно чувствовала — сила эта цепляется, при всей видимости глубины, лишь за поверхность вещей. Рассуждениям Ореста не хватало стержня. Ясности, которая могла бы просто доказать то, что есть.
И вдруг у нее мелькнула острая, как ей показалось, мысль. Она заявила с необычайной твердостью:
— Да, случаются ошибки, заблуждения, грязь, наносы, злословие… Но есть еще и сознание собственной честности. Кто внутренне чист, не запачкается в болоте. Боится злословия человек, чувствующий за собой какую-нибудь вину. Подлинно честному незачем страшиться злопыхательства. Так же, как и злопыхать. Алмаз сколько бы ни обливали грязью, останется алмазом. А грязь? Польет дождь — смоется.
Он бросил на нее пытливый взгляд и возразил с ядовитой усмешкой:
— Дождь? Что-то долго не льет. И польет ли когда-нибудь? По-моему, грязь так и останется грязью. Алмазы захлебнутся в ней и потонут…
И тут Гикия нащупала главный изъян в его рассуждениях. Исходя из прямых наблюдений о непорядках, царящих в мире, они заканчивались кривым выводом об их незыблемости.
Дочь Ламаха коротко отрезала:
— Дождь польет!
Гикия решила повести мужа в театр.
Театр был расположен на склоне холма у южной стены, под открытым небом. Он не имел крыши, поэтому представления давались только в хорошую погоду и большей частью при дневном свете.
Места для зрителей уступами в виде подковы спускались вниз, к полукруглой площадке — орхестре. За нею возвышалось скене — помещение, где переодевались актеры, закрытое от посторонних глаз тесным рядом небольших колонн.
Так как, после весенних полевых работ наступила некоторая передышка, людей собралось немало. Явилась почти половина свободного взрослого населения Херсонеса. Рабам и детям вход в театр запрещался. В старину сюда не пускали и женщин, но теперь этот обычай соблюдался не так строго. Женщины, особенно из зажиточных семейств, могли иногда присутствовать на лицедействах, укрывшись под навесом самого последнего ряда.
Даже захудалые бедняки, — те из них, которым не помешало какое-нибудь спешное дело (у кого мало денег, много забот), не остались сегодня дома — государство рассматривало театр как средство воспитания граждан и выдавало неимущим особую сумму для посещения поучительных зрелищ.
Шла Эврипидова «Ифигения в Авлиде».
Содержание трагедии было знакомо херсонеситам по известной легенде о Троянской войне.
…Незапамятные времена. В бухте Авлиды тесно от ахейских (греческих) кораблей. Протяжные крики воинов, стук щитов, скрежет мечей. Вождь ахейцев Агамемнон собирается отплыть на судах к городу Трое.
— Отомстим фригийцам за похищение красавицы Елены! — единодушно твердят вооруженные до зубов мужчины.
Но эллинам не удается покинуть гавань. Богиня Артемида разгневана. Она не желает падения Трои и устраивает полное безветрие. Беспомощно обвисли паруса ахейских кораблей. Жрец Калхас объявляет волю Артемиды: безветрие прекратится, если Агамемнон заколет в жертву божественной охотнице дочь Ифигению.
Вождь ахейцев потрясен. Ему жаль юную дочь. И в то же время он обязан исполнить долг перед Элладой. С болью в сердце отец убеждает Ифигению согласиться на жертву. И девушка, после мучительных колебаний, приходит к решению мужественно умереть ради блага родной страны,
На площадке разыгрывались захватывающие сцены. Клитеместра, супруга Агамемнона, стыдила мужа. Рыдала Ифигения. Ее жених Ахиллес грозился выступить против всей ахейской рати.
Амфитеатр, погруженный в тишину, прерываемую изредка чьим-нибудь судорожным вздохом, напряженно следил за ходом событий, и если одни безмолвно, в душе, защищали дочь, то другие кратким возгласом одобряли действия отца.
— Я считала Сафо лучшей поэтессой в мире, — задумчиво проговорила Гикия по пути домой. — Неужели я… ошибалась? Нет, не может быть. Ведь любовь — такое счастье! — Она с нежностью взглянула на Ореста, потом нерешительно опустила глаза. — А долг? — произнесла женщина с некоторым удивлением. — Или… долг выше? Какая сила духа была у древних! Не пощадить родную дочь ради спасения отчизны.
Гикия прочитала наизусть слова Агамемнону:
Ты видишь — там и корабли, и войско,
И меди блеск на витязях Эллады?
Пойми ж меня: к твердыням Илиона
Им нет пути, вовеки им не взять
Троянских стен, коль я, презрев пророка,
Тебя богине в дар не принесу.
— А Ифигения? — продолжала Гикия. — Ее речь, обращенная к матери, врезалась мне в память:
Разве ты меня носила для себя, не для отчизны?
— Нет, Эврипид, пожалуй, не уступит Сафо, — заключила Гикия, все еще, однако, колеблясь.
Она поначалу досадовала на присущий творчеству Эврипида излишне подробный разбор переживаний героев, их душевный разлад, раздвоенность, нарушение цельности внутреннего облика изображаемых людей.
Но, подумав, Гикия поняла, что противоречивость в настроениях Ифигении оправдана событиями и только подчеркивает умение афинского трагика показывать человеческую душу.
— Ты подумай, Орест, — сказала Гикия, — Эврипид жил давно, почти четыреста лет назад… и все же его произведение трогает до глубины сердца не только меня, не только отдельных людей — оно волнует всех, весь народ и сейчас. Почему? Мне кажется, потому… что он писал на вечную тему — любовь к родной земле. Любовь к родной земле, — повторила она с удивившей Ореста проникновенностью. И опять сказала с восхищением, вспомнив Ифигению: — Какая сила духа! И это сделала женщина…
— Миф. Т-так не бывает, — отозвался Орест равнодушно. Однако в голосе его не слышалось прежней предубежденности. Он, кажется, понемногу оживал.
— Но может быть! — возразила Гикия. И добавила тихо: — Во имя свободы Херсонеса и я, наверное, поступила бы так же.
Она гордо вскинула голову.
Гикия уже забыла, как еще недавно говорила отцу «нет», когда Ламах настаивал, чтобы дочь ради блага Херсонеса вышла замуж за боспорского царевича. Женщина постепенно и незаметно для себя менялась.
Орест, впервые за время их супружества, обратил на Гикию долгий изучающий взгляд.
Может быть, он поверил ей. Но, разумеется, ему и в голову не пришло тогда, как быстро и страшно сбудутся слова жены.
Гикия собиралась еще что-то сказать, но тут ее окликнули:
— Дочь Ламаха!
Женщина обернулась.
Перед нею стоял Сириск, тот самый земледелец из Керкинитиды, что подарил ей когда-то пучок редиса. Отец Диона. Старик заметно осунулся, сгорбился за два месяца.
— Радуйся, красавица, — угрюмо поздоровался Сириск и с неприязнью покосился на Ореста. — Это муж твой?
— Да, отец, — смущенно ответила Г икия.
— А-а… Ну, что ж, на доброе счастье! — Старик еще больше помрачнел и поплелся прочь.
— Постой, отец! — Гикия почувствовала недоброе. — Как живет твой сын?
Сириск остановился, пожевал дряблыми губами и горестно вздохнул.
— Дион болен. Слег, ничего не ест. Смерть близко. Водили в храм Девы — не помогает. Видно, без сына останусь. Куда потом деваться? Я уже стар, еле ноги таскаю.
Керкинитидец, не оглядываясь, побрел в гавань.
Гикия оцепенела.
«Из — за меня», — подумала она с горечью. Женщина поглядела на Ореста. Ко всему безразличный, холодный, он застыл у колонны и рассеянно смотрел куда-то перед собой.
«Дева! — Гикия понурилась. — Одни гибнут из-за любви. Другие и слышать о ней не хотят. Что же такое любовь?»
Сердце женщины будто закаменело. Гикия больше ни слова не сказала сыну Раматавы. В груди тупо ныло от обиды, неприязни к этому бездушному истукану.
Но когда, вернувшись домой, Орест опять уселся у окна и уставился бессмысленными глазами в пустое небо, хмурый, потерянный, глубоко несчастный, сердце Гикии вновь отмякло. Она заплакала от жалости к мужу.
Наблюдая за боспорянином из угла, Гикия напряженно думала.
