Ночевать решили в сарае. Уже были, расстелены постели, когда твердым шагом вошел весь красный от гнева Гойберд.
Наконец, вернулись Рашид и Мажи, и отец узнал от них, что произошло днем между Хасаном и Мухи.
– Кайпа! – сказал он, скрестив руки на груди. – Видит Бог, я пожалел вас, когда вы остались почти под открытым небом, и дал вам приют под своей крышей. Мне не было в этом никакой корысти. Дети поссорились, могут всякое сказать. У меня нет жены, у тебя нет мужа. О нас тем более можно языки чесать. Но кто бы и чего бы ни говорил, пусть даже с минарета мечети горланит об этом, Бог свидетель, что у меня и в мыслях не было ничего худого. Пусть могила мне будет тесной, если я лгу!
Сказав это, Гойберд круто повернулся и вышел.
– Так вот ты отчего умом помутился, глупыш? – сказала Кайпа. – А я-то думала, сын у меня уже взрослый и все понимает! Да знаешь ли ты, что злые языки могут такое сказать, волосы дыбом встанут?
– Больше не скажут, – пробурчал из своего угла Хасан, – а если скажут…
– Что тогда? Опять будешь драться? Пора тебе понять, что ты старший в доме. Заботиться о нас должен, а не задираться по любому поводу с каждым мальчишкой. Вот и сегодня. Работал бы спокойно, ничего бы этого не случилось.
– А чего шапку Мажи в яму бросил? Я заступился, ему не понравилось. Вот и начал всякое молоть. Упрекал даже, что я не мщу за дади. И… о тебе вот наболтал! Как же не драться?
– Опять скажу: глупый ты. Во все времена это было. И ты еще не раз услышишь злое слово. Только понимать надо, чему верить, а чему нет. Я из-за вас с родным братом поссорилась, не захотела бросить моих мальчиков. Помните, он приезжал в ту ночь?… Да если бы я могла сделать такое, зачем бы мне вот уже третий год маяться?… Людям рты не закроешь. Пусть себе говорят. К чистому грязь не пристанет.
– Не буду больше говорить, нани! – крикнул Хасан. – Я не прощу никому, кто скажет о тебе плохое!
– Эх ты, драчун мой!..
Некоторое время все молчали.
– Алайг обещал завтра поставить окна и дверь, – заговорила снова Кайпа. – Собирался прийти очень рано.
– Нани, завтра же доделаем крышу! Я утром сбегаю за Исмаалом и Мурадом. И Сями позову. Они помогут… – сказал Хасан, уже засыпая.
14
Солнце еще не взошло, когда Кайпа разбудила сыновей.
– Нани, уже совсем светло, а я ведь просил тебя разбудить нас с рассветом! – недовольно проворчал Хасан.
– Ничего, успеете. Хоть на дворе и осень, а дни еще длинные.
Кайпа и не подозревает, отчего это Хасан, которого всегда очень трудно поднять с постели, сегодня вдруг так расстроен, что мать не разбудила его раньше обычного. Она думает, сын спешит поскорее попасть в лес, чтобы побольше нарубить дров. Кайпа с нежностью смотрит на него и с улыбкой говорит:
– За целый день нарубите. Сколько нам надо? Смотрите только, чтобы никто не увез ваши дрова.
– Исмаал обещал сразу дать нам лошадь.
– Если бы лошадь оказалась свободной тогда, когда она вам понадобится…
– А не будет свободной, походим, покараулим дрова, пока лошадь не освободится.
– Заодно наберем груш и кизилу, – сказал Хусен, – их сейчас в лесу много. Правда, Хасан?
Но старший брат молчит. Он думает не о грушах и кизиле. Да и дрова – только предлог, чтобы уйти в лес. У него другое на уме. И мать об этом, конечно, не только не знает, но ни за что и не догадалась бы.
Ни о чем не подозревая, Кайпа благодарит Бога, что Хасан так старается для дома. «Наконец взрослеет!» – думает она.
Когда сыновья уже были готовы в путь, мать, увидев под мышкой у старшего отцову овчинную шубу, удивленно спросила:
– Зачем тебе эта печка? День, кажется, будет жарким – только намучаешься.
– Дожди были. В лесу, может, сыро. Пригодится подстелить. Говорят ведь: хоть и сыт, а без припаса не ходи, хоть и небо чисто – одежду прихвати.
И Хасан крепче прижал шубу.
– Смотрите вы на него! Как, старик, пословицами заговорил.
Лицо Кайпы, просветлело от гордости за сына.
Если бы она знала, что у Хасана в шубе спрятана винтовка!..
А Хусен знает! Хасан уже проверил: ему можно доверять. Ведь он даже тогда, когда мать увидела его подбирающим окурки у лавки Соси и задала за это хорошую трепку, не сказал ей о том, что Хасан стал курить! И давно, между прочим. Денег-то у него нет, вот Хасан и собирает окурки а иной раз и Хусена посылает искать их, и все больше к лавке Соси. Там чаще, чем в других местах, собираются мужчины. Они беседуют, курят, а где курят – там и окурки.
Соси видно, приметил когда-нибудь, что Хасан подбирал окурок. Вот как-то идут братья мимо лавки, а Соси за отсутствием покупателей стоит возле нее руки в боки, подзывает он к себе Хасана и показывает пальцем на носок своего сапога:
– Возьми, ты, кажется, мимо таких вещей не проходишь? Хасан глянул, на земле лежала недокуренная самокрутка.
Мальчик нахмурился.
– Бери, что же ты стоишь? Видишь, ее почти не курили.
– Отдай своему сыну! – сверкнул глазами Хасан и, круто повернувшись пошел своей дорогой.
– Мои дети на улице ничего не собирают! А ты смотри! Если еще хоть раз увижу тебя у своей лавки… – и погрозил пальцем, не досказав, что же сделает в этом случае?
Братья прошли почти все село, так никого и не встретив. Только у одного из последних домов сидел на камне старый Довт.
Хасан собирался поздороваться и пройти мимо, но не тут-то было. Старик скучал в одиночестве и никогда не упускал случая поговорить.
– Живите долго! – ответил он на приветствие. – Живите так долго, пока ваш отец Беки не оживет! Что это вы с шубой в такую теплынь?
– В лес идем, – ответил Хасан.
– Дрова заготавливать? Это дело хорошее. Молодцы, что помогаете матери. А ну, бычок, покажи-ка мне свой топор, – протянул руку Довт.
Топор нес Хусен. Делать нечего: он подошел и протянул его старику. Тот попробовал лезвие и покачал головой.
– Ну и ну! Таким топором и тыкву не разрубишь.
– Нам сойдет, – сказал Хасан, торопясь уйти.
– Что значит «сойдет?» Виданное ли дело с этаким топором в лес ходить! Идемте, я наточу его.
«Только этого мне не хватало, – злился про себя Хасан, – когда теперь до леса доберемся? А все из-за нани, разбудила бы пораньше, никакого Довта не встретили бы!»
– То, что тупым топором сделаете за день, острым в полдня управитесь.
Довт – человек очень старый. Никто уж и не помнит точно, сколько ему лет. Одни говорят, только немногим перевалило за сто, другие утверждают, что и за сто двадцать. Когда об этом заводят речь с самим стариком, он посмеивается:
– Да кто его знает, сколько уж прожито! Я думаю не о тех годах, что пронеслись, как репей, гонимый ветром в поло, а о тех, которые остались.
Довт одинок. Когда-то он был женат. Женился на вдове, которая до него раза три была замужем, но все мужья не хотели с ней жить и возвращали ее в отчий дом, так как была она слабоумной.
Довт и тот уже хотел разойтись с ней, да пожалел несчастную женщину, решил, что по старости ему и такая жена сойдет, и терпел все ее причуды. Но случилось так, что он все же лишился жены.
Как-то осенью пошли они вдвоем в лес. Довт рубил дрова, а жена собирала кизил. В поисках ягод женщина все глубже уходила в лес, ну и, видать, заблудилась. Довт долго искал ее, кричал, но так и не нашел. Подумал, что, может, заблудившись, она вышла другой стороной и давно уже дома. Но нет! И там ее не оказалась.
Нашли жену Довта только на третий день за Кескемом в Жерка-балке. Она была мертва. Одежда на ней изодрана в клочья, лицо исцарапано. Должно быть, испуганная женщина металась по лесу, как загнанная.
Никто так не узнал, отчего она умерла, может, от испуга, а может, сердце не выдержало, когда бегала…
– Довт нашел человека, чтобы его кормить, – говорили люди, – и покойника чтобы – похоронить. Уж лучше бы жил один.
С тех пор о женитьбе Довт больше не думал. А если, бывало, кто и заве дет с ним разговор об этом, старик только отмахивается:
