— Кажется, я не родня вам, чтоб вы меня Катенькой называли, — отозвалась девушка зазвеневшим, как перетянутая струна, голосом. — Вы это зачем к нам пожаловали? — продолжала она явно враждебным тоном.
Барсуков весело усмехнулся.
— Коли пожаловал — значит, дело есть.
— Ну, если ко мне — так у нас с вами никаких дел быть не может.
— Вот как! Нечего сказать, приветливо вы, Катерина Яковлевна, гостей встречаете!
На губах девушки появилась пренебрежительная усмешка.
— По гостю и почет, — ответила она. — Иного гостя в красный угол сажаем, иного со двора метлой провожаем.
Как ни обидны были эти слова, как ни ядовит был тон, Барсуков, донельзя вспыльчивый и себялюбивый, не обиделся на свою собеседницу. Веселой улыбкой ответив на это последнее оскорбление, он проговорил:
— Так мы с вами, Катенька, все еще враги?
Хорошенькое личико девушки, побелевшее на морозе, вспыхнуло ярким румянцем гнева.
— Враги! — воскликнула она. — Ничуть. Враждовать можно с тем, кого’можно уважать, а вас я только презираю…
— Теперь презираете, а потом… полюбите…
Катя гневно передернула плечами, глаза ее сверкнули такой молнией, что это даже покоробило Барсукова. Но тяжелое впечатление от этой сцены продолжалось не более секунды, и снова в его глазах засветилась ласка.
— Ну, не будем говорить об этом, — проговорил он уже более серьезным тоном. — У меня сегодня нет никакой охоты вас злить. Отец дома?
— Дома, — отрывисто и неохотно ответила девушка.
— Трезвый?
— Пока вас не было — не пил.
— Тем лучше… Ну, будет вам злиться!.. Не стойте в такой величавой позе и пропустите меня.
Миновав сенцы, Барсуков, хорошо знакомый с расположением домика, — отворил низенькую дверь и очутился в небольшой, но уютной горенке, вся обстановка которой говорила о вопиющей бедности.
— По-старому живут, — прошептал он, окидывая зорким взглядом почерневшие стены, хромой стол да несколько расшатанных табуреток. — Тем лучше… мне это на руку. Яков Мироныч! — крикнул он, остановившись против двери в другую комнату. — Где ты запропастился? Вылезай! Встречай гостя!
За дверью в ответ на этот оклик зашмыгали чьи-то ноги, дверь скрипнула на заржавленных петлях, и через порог перешагнул грузный пожилой мужчина, одутловатое бритое лицо которого и воспаленные слезившиеся глаза ясно говорили, что трезвость не стоит на почетном месте его жизненного формуляра.
Яков Мироныч Поспелов — как прозывался хозяин этой хибарки — когда-то знал лучшие дни. Отец его был камер-лакеем Петра Великого, готовил и сына к продолжению своей придворной должности, и одно время Яков Поспелов состоял в штате придворных служителей императрицы Екатерины I. Так бы, может быть, и кончилась его жизнь в звании гоф-фурьера, к которому уже подбирался его родитель, — но, на беду, в Петербург приехала труппа комедиантов Ягана Буски, «презентованного — как он называл себя в афишах — в Цесарии, Пруссии, Франции, Польше и других княжениях». Труппа эта давала свои представления в балагане, нарочно выстроенном для этого у Летнего сада, и ежедневно собирала высшее общество столицы. Повадился ходить туда и Яшка Поспелов, сначала из простого любопытства, а затем привлекаемый более серьезными видами. У него вдруг возгорелось желание стать самому комедиантом, и он пошел к Ягану Буске в добровольные ученики. Учеником он оказался очень способным и даже талантливым и уже через три месяца после начала учения не хуже других заправских комедиантов умел делать «всякие удивительные экзерциции», плясать танец фолидишпан, строить уморительные рожи и играть «всяческую роль» в любом балете. Но, сделавшись талантливым комедиантом, Яков Поспелов стал в то же время горчайшим пьяницей. И это последнее низвело его на последнюю ступень нищеты. В качестве комедианта побывал он в царствование Анны Иоанновны даже в придворных мимах, служил в театрах московских вельмож Гагарина и Шереметева, держал даже собственный балаган на Царицыном поле, — но чарочка отовсюду изгоняла его, пьянство сбрасывало его постоянно с вершины благополучия в смрад и грязь вопиющей нужды.
Пока была жива его жена, дочь одного из придворных служителей цесаревны Елизаветы Петровны, периоды упадка и благоденствия чередовались; его худенькая и маленькая законная половина обладала удивительной энергией и не раз заставляла его подняться из грязи и снова пытать счастья. Но года три тому назад, неосторожно помятая супругом в минуту пьяного гнева, Поспелова отдала Богу душу, оставив двух сирот — слабого и беспомощного мужа и четырнадцатилетнюю девчурку Катю… С той минуты пошло совсем скверно. Лишенный нравственной поддержки, Яков Мироныч не мог уже никуда выбраться с окраины Петербургской стороны и постепенно дряхлел, напиваясь, когда было на что напиться, или в тоске валяясь на кровати и ежеминутно призывая смерть, что служило верным признаком трезвого состояния и души, и тела.
В последнее время он все чаще и чаще валялся на кровати, горько жалуясь на бесполезность своего существования и возложив все хозяйственные заботы на Катю, расцветшую пышным цветком, на который многие кидали жадные, завистливые взоры. Девушка как-то ухитрялась сводить концы с концами, промышляя необходимую на пропитание копейку шитьем. Правда, на водку для отца она не могла заработать, но печь была вытоплена ежедневно, и ежедневно же в определенный час она ставила на стол горшок с горячими щами да латку с кашей или жаренным на сале картофелем. Яков Мироныч удивлялся этому волшебству, благодарно поглядывал на дочь и основательно набивал желудок, неизменно заканчивая трапезу словами:
— Сыт не сыт, голоден не голоден, а умереть нельзя. Вот кабы стаканчик пропустить — совсем бы ладно было. Что на сие, волшебница, скажешь?
Но стаканчик не являлся по волшебству. Не могла или не хотела волшебница-дочь доставить отцу это высшее удовольствие, но она отмалчивалась на эти слова, и только изредка улыбка скользила по ее румяным губам.
И сегодня Яков Мироныч был трезв, и сегодня он с утра пребывал в самом мрачном настроении духа, пролеживая бока на засаленной перине, единственном воспоминании о былой роскоши.
Заслышав хорошо знакомый голос Барсукова, старик радостно вздрогнул и не заставил ждать гостя.
— Здравствуй, старый хрен, — приветствовал Барсуков бывшего «придворного мима».
— Мое почтение, сударь!.. Как изволите здравствовать?
— Я-то ничего. А вот как ты попрыгиваешь?
Поспелов печально вздохнул и еще печальнее покачал головой.
— Ох, и не спрашивайте лучше, государь мой! Совсем сквернота настала. Жду не дождусь, когда буду нем и недвижим и послужу пропитанием земным червям…
Барсуков звонко рассмеялся.
— Старая песня! Стало, давно водки не нюхал?
— Почитай, дён двадцать маковой росинки во рту не было.
— Строптивая у тебя дочка… совсем старика отца не жалеет.
Яков Мироныч торопливо покачал головой.
— Как не жалеет? Очень даже жалеет! А только откуда ж ей достать?! Что выработает с трудом превеликим — все на пропитание уходит… Неоткуда ей больше взять.
На лбу Барсукова легла резкая морщина. Ему вспомнилось, как обидно и пренебрежительно отнеслась к нему девушка при встрече.
— Сама виновата, — глухо проговорил он, — не было бы у нее «трудов превеликих», кабы умнее была…
В слезящихся тусклых глазках Поспелова сверкнули лукавые искорки.
— Знаю, сударь, — воскликнул он, — о чем вы говорите. Сколько раз, можно сказать, ей всяческие резоны приводил — ничего с ней поделать невозможно. Строгого нрава девица. Говорит: «Не люб», — и кончено.
— Может, ей кто иной люб? — немного бледнея от подавленного волнения, спросил Барсуков.
— Ни-ни, ни Боже мой! — замахав руками, поспешно возразил старик. — Ни на кого Катюня не глядит, никто ей по сердцу не приходится.
— Да ведь семнадцать лет. Самая пора для невесты.
— Верно изволите, сударь, говорить, да ничего с девкой не поделаешь. Нет в мыслях женихов, не желает невеститься…
Барсуков досадливо повел плечами и покачал головой.
— Погляжу я на тебя, Мироныч, — насмешливо заметил он, — старый ты человек, а глупый. Да кто же из родителей девку спрашивает — есть ли ее желание в невестах быть али нет? Строгость нужна…
Печальная усмешка тронула сухие губы старика, и лицо его приняло виноватое выражение.
— Воля ваша, сударь, а не могу я к ней строгость предъявлять. Кормит она меня, старого; из ее рук я, можно сказать, на свет Божий гляжу — не поднимается у меня на нее голос. Вот о вашем деле по душам я с нею поговорил, так и эдак резоны ей представлял, что и молоды вы, и лицом не урод, а даже красотой одарены, и на дороге хорошей… Куды тебе! Так мне напрямик и отрезала: «Коли я вам, батюшка, не надоела, коли вы не хотите, чтоб я в Неву бросилась, никогда вы мне о Барсукове не заикайтесь. Ненавистен он мне. Лучше за нищего да уродливого замуж пойду — только не за него».
