А. Марченко - Диктатор

«И что за дурная привычка сообщать о самом несущественном? — недовольно подумал Сталин.— Ни слова о настроениях в обществе, ничтожно мало о детях, а о своем отношении ко мне и вовсе ни слова».

Он взял другое письмо, полученное недели две назад.

«Москва выглядит лучше, но местами похожа на женщину, запудривающую свои недостатки, особенно во время дождя, когда краска стекает полосами. Очень красивый вид с Тверской на Красную площадь. Храм Христа Спасителя разбирают медленно, но уже «величие» голов уничтожено…»

«Опять о Москве,— еще сильнее нахмурился Сталин.— Что, все мое государство умещается в этом городе? А вот насчет храма… Не боишься ли ты, атеистка, что Всевышний может не простить тебе такие вольности? Сожалеешь, что разбирают медленно? — Его вдруг охватил озноб.— А кто решил взорвать? Тому какая кара? Хотя, впрочем, решение принял ЦИК СССР. Так, значит, небесная кара перво-наперво обрушится на этого лаптежника Калинина,— злорадно подумал Сталин.— Будет знать, как шутить со Всевышним. Даже умудрился в постановлении слово «Храм» изобразить с маленькой буквы!»

Удовлетворенный, будто ему действительно удалось отвести Божью кару от самого себя, он продолжил чтение:

«В Кремле чисто, но двор, где гараж, безобразен, в нем ничего не сделали и даже ремонтную грязь не тронули. Это, мне кажется, нехорошо. Словом, тебе наскучили мои хозяйственные соображения».

«Вот именно! — облегченно вздохнул Сталин.— Сама сообразила. А то дался ей этот несчастный гараж! Тут во всей стране еще ремонтную грязь не тронули, а она — гараж! И как это можно в разгар политической борьбы умудриться ни слова не написать о политике!» И ведь всегда была такой, такой и осталась! Даже когда работала в секретариате у Ленина, ни разу не поделилась так нужной ему, Сталину, информацией. А ведь он так надеялся, что с ее помощью будет в курсе многих секретов Ильича. Бахвалилась только, что Ленин ее, видите ли, очень ценит и доверяет во всем. Даже прощает ей частые опоздания на работу, зная, что у нее маленький ребенок. И даже грамматические ошибки, которые порой проскальзывают в тексте, отпечатанном ею, прощает. Что поделаешь, она же не окончила гимназию — революция помешала. А как он надеялся на нее, на то, что она будет ему верной опорой. Само имя ее к этому обязывало: Надежда. И у Ленина тоже была Надежда. Вожди нуждаются в надежде!

Раньше тон ее писем был другим:

«Дорогой Иосиф! Ты мне в последних письмах ничего не пишешь о своем здоровье и о том, когда думаешь вернуться. Без тебя очень и очень скучно, как поправишься, приезжай и обязательно напиши мне, как себя чувствуешь. Мои дела пока идут успешно, занимаюсь очень аккуратно. Пока не устаю, но я ложусь в одиннадцать часов. Зимой, наверное, будет труднее. Должна тебе сказать, что публика очень хорошая и живем дружно. У меня теперь есть хорошая подруга. Зовут ее Лариса со смешной фамилией Грач. Муж ее работает в «Правде», может, ты читал его публикации. Лариса работает у нас в Профкоме. Тебе, наверное, хочется знать, как я успеваю. В отношении успеваемости делают определение следующим образом: кулак, середняк, бедняк. Смеху и споров ежедневно масса. Словом, меня уже зачислили в правые. Словом, приезжай. Вместе будет хорошо. Ребята здоровы. В Москве дни ясные, по холодные. Пиши, как себя чувствуешь. Целую тебя крепко, крепко. Приезжай. Твоя Надя».

Сталину почудилось, что он слышит грудной голос жены, ощущает ее ласку. Разве не о любви говорит это вроде бы и банальное обращение — «Дорогой Иосиф», и то, что ее волнует его самочувствие, и то, что с нетерпением ждет его возвращения в Москву, и уверенность, что вместе им будет хорошо. Выходит, любит? И все же, перебирая другие письма, Сталин не мог отогнать от себя овладевшие им сомнения. В этих, более поздних, письмах в традиционном обращении уже исчезло слово «дорогой», столь много говорившее ему прежде, И в подписи уже пропало слово «твоя», и нет даже намека на то, что она скучает без него и ждет, когда он приедет. Какая-то холодная, зияющая пустота образовалась между ними.

А любит ли он ее, любит ли, как прежде? Раньше он испытывал чувство гордости от того, что Надежда — совсем еще девчушка с гибким станом, черными волосами и томными глазами, очень похожая на грузинку, согласилась стать его женой, не приняв во внимание очень большую разницу в возрасте, не послушав матери, которая, как могла, сопротивлялась их браку и называла свою дочь дурой за то, что та согласилась выйти замуж за «страшного грузина». Сталину потом передавали верные ему люди, что теща не раз предсказывала дочери всяческие несчастья. Тоже мне, цыганка, пророчица! Он гордился тем, что Надежда не послушала ничьих советов, даже материнских, и наперекор всему и всем связала свою судьбу с ним.

Сталин понимал, что его жена не получает от него в полной мере всего того, что может дать мужчина любимой женщине: ласку, нежность, заботу и внимание. Власть и женщины, власть и семья, власть и любовь — несовместимы; в этом он был твердо убежден. И хотя и власть и женщина — слова одного, женского, рода, они глубоко враждебны друг другу. Как бы мог он любить ее, если бы не мешала власть! Она, эта ненасытная власть, безжалостно отнимала у него и время, предназначенное для любви, и чувства, рождавшиеся при воспоминании о любимой женщине. Она, власть, ослепляет и оглушает настолько, что перестаешь видеть лицо любимого человека, слышать его голос, сжигает даже любовную страсть, понуждая жить одной всепоглощающей холодной и всесильной страстью — страстью повелевать всеми другими людьми, всем человечеством.

Что она еще там писала?

«Я живу хорошо. Занимаюсь. Против ожидания на первом курсе ввели политэкономию, меня это из всех предметов больше всего пугает, но ничего, как-нибудь нужно выкарабкаться… Иосиф, пришли мне, если можешь, рублей пятьдесят, мне выдадут деньги только в октябре в Промакадемии, а сейчас я сижу без копейки. Если пришлешь, будет хорошо. Надя».

Сталин саркастически усмехнулся: жена вождя одной шестой части мира униженно просит у него каких-то жалких полсотни рублей! Какая ирония судьбы, какой трагикомический парадокс! Впрочем, так и должно быть, ради этого мы и совершили революцию. Почему жена вождя должна утопать в роскоши и жить лучше, чем простые смертные?

«Здравствуй, Иосиф! Как твое здоровье? Приехавшие товарищи рассказывают, что ты очень плохо выглядишь. По этому случаю на меня напали Молотовы с упреками, как это я могла оставить тебя одного и тому подобное, по сути, совершенно справедливые вещи. Я объяснила свой отъезд занятиями, по существу же, это, конечно, не так. Это лето я не чувствовала, что тебе будет приятно мое присутствие, а наоборот. Прошлое лето это очень чувствовалось, а это нет… Оставаться же с таким настроением, конечно, не было смысла. И я считаю, что упреков я не заслужила. Очень рада, что тебе хорошо на южном солнце. Персики, которые ты прислал, оказались замечательными. Неужели это с того нашего дерева? Они очень красивы и вкусны… Да, Каганович квартирой остался очень доволен и взял ее. Вообще был тронут твоим вниманием. Сейчас вернулась с конференции ударников, где говорил Каганович. Очень неплохо, а также Ярославский. После слушала «Кармен», оркестр под управлением Голованова, замечательно».

Сталин неожиданно для самого себя едва слышно напел арию Кармен. Им овладело лирическое настроение.

«Вот все думают, что Сталин живет одной властью, что Сталин — фанатик и сухарь. А товарищу Сталину, как и Марксу, ничто человеческое не чуждо. Разве Сталин не может быть романтиком, разве Сталин не может плакать над страницами книги или хохотать, слушая хвастливые пассажи Хлестакова? Нет, он не кремлевский затворник, он наделен всеми чувствами, которыми наделил человека Бог…»

Сталин встал и подошел к окну. Казалось, что ураган набрасывается на дачу с еще большим остервенением. Сейчас свирепый порыв снесет крышу, ворвется в разбитые окна, обрушит стены и вождь, которому беспрекословно подчиняется вся держава, окажется погребенным под обломками своей же дачи. Какое-то мгновение ему даже захотелось, чтобы вся планета погрузилась во мрак и траур, чтобы в голос завыла эта вечно не удовлетворенная жизнью Надежда, неспособная оценить своего счастья, не умеющая или не желающая славить своего кумира…

И тут он вдруг очнулся: «А Светланка? Вот кто обожает его! Не то что Васька — непутевый сын. Этот через неделю забудет о гибели отца. А Светланка души в нем не чает, в своем отце. И потому он должен, он обязан жить!»

Ветер немного притих, ливень угомонился, стало легче на душе. Сталин снова стал перебирать письма.

«…А в Москве уже холодно. Бедные москвичи зябнут, так как до 15 октября Москвотоп дал приказ не топить. Больных видимо-невидимо. Занимаемся в пальто, так как иначе все время нужно дрожать.