зелени… День был солнечный, по-весеннему звонкий, и пароход «Самолетский» шел к Нижнему на всех парах.
Между тем о нахождении Щапова на этом пароходе было уже известно не только казанским властям, но и в Нижнем, к даже в Петербурге… Более того, той же ночью, когда пароход «Самолетский» был где-то на полпути, нижегородский губернатор получил шифрованную телеграмму за подписью министра внутренних дел Валуева:
«Задержите бакалавра Щапова, выехавшего из Казани, тотчас по прибытии в Нижний. Его следует подвергнуть домашнему аресту и строжайшему полицейскому надзору впредь до особого распоряжения. Об арестовании Щапова донести телеграфом».
Тридцатого апреля около шести вечера пароход «Самолетский», устало отпыхиваясь и ожесточенно дымя, причалил к нижегородской пристани, где Щапова уже поджидали жандармы. Корягин сошел по трапу первым, увидел жандармского подполковника, подошел к нему, они пожали друг другу руки, о чем-то поговорили, и Корягин, повернувшись к Щапову, сказал:
— Минуточку, Афанасий Прокофьевич. Прошу меня простить, но, по-моему, тут вышло какое-то недоразумение…
— Какое недоразумение? — спросил Щапов.
— Приказано вас задержать.
Щапов внимательно посмотрел на Корягина, и тот поспешно пояснил:
— Поверьте, Афанасий Прокофьевич, для меня это тоже неожиданно…
— Ну, что, поедемте, штабс-капитан? — поторопил жандармский подполковник и кивнул Щапову. — Прошу следовать с нами.
Один из жандармов подхватил его чемодан. Щапов шел налегке, поглядывая на Корягина, с которым так мило коротали они время на пароходе «Самолетский».
— Ну вот, штабс-капитан, — насмешливо сказал Щапов, — а мы с вами о добродетельном обществе рассуждали!.. Выходит, преждевременно?
Корягин промолчал.
Два дня Щапов пребывал в полном неведении. И не тюрьма — живет в просторной комнате, окнами на Волгу, и не свобода — никуда не выйдешь, заперт в четырех стенах. Жандарм за дверью ходит и ходит туда-сюда, точно маятник, стучит сапожищами. Часа через два является другой, поговорят о чем-то вполголоса, сменятся — и опять шаги за дверью, раздражающее поскрипывание расшатавшихся половиц. Скука зеленая, тоска невыносимая. Почитать бы, но книги и все бумаги изъяты при обыске, опечатаны и «за подписом» подполковника Коптева, штабс-капитана Корягина и самого Щапова сданы нижегородскому полицмейстеру. К счастью, в кармане пиджака нашлось несколько чистых блокнотных листков. Щапов обрадовался. Решил кое-что записать. Он понимал, что в жизни его началась особая, необычная полоса, и был готов ко всему, даже к худшему, чем этот странный «домашний» арест. Экономя бумагу (кто знает, сколько придется здесь просидеть), он писал мелким, микроскопическим почерком, посмеиваясь над собой: «А ярмарка нижегородская, говорят, не имеет себе равных… И жандармов здесь, как, впрочем, и в Казани, вполне достаточно».
Шаги за дверью, твердые и размеренные, вызывали глухую, тоскливую злость. Щапов не выдержал, приоткрыл дверь. Жандарм остановился и вопросительно глянул на него:
— Чего вам?
— Охраняете? — спросил Щапов.
— Приказано.
— А если убегу?
— Не дай бог… Да куды вам бечь?
Щапов засмеялся.
— Верно. Некуда мне бечь. Не беспокойтесь. Об одном вас прошу, ходите потише. Либо возьмите вон стул и сидите себе, размышляйте о житье-бытье.
— Нельзя нам размышлять, — смущенно сказал жандарм. — Служба.
Однако ходить стал аккуратнее, тише, а то и вовсе его не было слышно — должно быть, стоял истуканом.
Утром, на третий день, пришел Корягин. Вежливо поздоровался, справился:
— Как спалось, Афанасий Прокофьевич?
— Благодарю, превосходно. Снился Петербург.
Штабс-капитан ободряюще улыбнулся:
— Скоро увидите наяву. Получена депеша: сегодня выезжаем.
— Что ж, рад, — сказал Щапов. — И, как я понял, вы будете меня сопровождать до Петербурга?
— Да, с вашего позволения. Хотя понимаю, что после всего случившегося вам неприятно…
— Ну, отчего же, это не самый худший вариант.
Выехали в тот же день, после обеда. После Нижнего все шло без каких-либо приключений. Дорога оказалась легкой и даже приятной.
«Доехали отлично, — записал в своем дневнике Щапов. — Штабс-капитан оказался прекрасный человек. Мы с ним дорогой выпивали по маленькой и рассуждали о научных исторических вопросах…»
В Петербурге Щаповым занялось Третье отделение. Поместили его в небольшой каморке, с видом на Неву, где-то неподалеку от Цепного моста, и он с усмешкой думал: «Везет мне: в Нижнем окно выходило на Волгу, а здесь — на Неву. Ну, что ж, судьба, как видно, благоволит ко мне…»
Допросы были регулярными, что как бы входило в ежедневный распорядок. Но разговаривали с ним подчеркнуто вежливо, даже любезно. Это настораживало: мягко стелют, да как бы жестко спать не пришлось. Однажды беседовал с ним управляющий Третьим отделением граф Шувалов, уже немолодой, усталый на вид человек, с несколько одутловатым, пергаментно-серым лицом, выражавшим крайнюю озабоченность.
— Прискорбно, — говорил он мягким, дружеским тоном, — весьма прискорбно, господин Щапов, что вы пренебрегли столь высоким доверием, предпочли науке сомнительного свойства времяпрепровождение… Ну скажите, в самом деле, зачем вам нужно было ввязываться в эту историю? Бог с ними, студенты могли к тому склониться по неопытности и незрелости ума, но вы-то, профессор… Кстати, сколько человек участвовало в этом собрании?
— Это не собрание, ваше сиятельство, а панихида по невинным жертвам в кладбищенской церкви, — возразил Щапов. — Сколько же человек было, сказать затрудняюсь.
— Но все-таки были там ваши знакомые и вы могли бы сказать — кто?
Щапов отрицательно покачал головой:
— Не помню. Может, и были.
Шувалов нахмурился. Отеческий тон сменился холодным, официальным.
— Скажите, господин Щапов, а с небезызвестным Герценом вы имели какие-либо сношения?
— Никаких, — ответил Щапов, подумал и добавил: — Но я бы покривил душой, если бы стал утверждать, что Герцена вовсе не знаю, не читал…
— Читаете, читаете, господин Щапов, — сказал Шувалов. — Читаете и сочувствуете. Это мы знаем.
Вечерами, на закате, когда погода была ясной, Нева точно вспыхивала и долго не гасла, светилась изнутри, течение ее как бы замедлялось. Щапов любовался рекой, сменою красок на воде, а память уносила его за тысячи верст, к берегам Лены…
Родина звала к себе, но не обещала свободы — она сама вот уже сотни лет была закована в кандалы.
Щапов доставал из тайника дневник — листки хранились в тюфяке — и торопливо записывал петербургские впечатления… Потом его перевели в крепость, и Нева осталась где-то за каменными стенами. Время как бы остановилось. И внешний мир давал о себе знать лишь полдневными выстрелами петропавловской пушки. Щапов думал в эти дни о родине больше, чем когда-либо, и написал к ней стихотворное обращение, которое вскоре разошлось в списках по всему Петербургу. И стало своеобразным гимном передовой сибирской молодежи.
Услышь хоть ты, страна родная,
Страна невольного изгнанья,
Сибирь родная, золотая,
Услышь ты узника воззванье!
Пора провинциям вставать,
Оковы, цепи
