Однако ни корабельных припасов, кроме холста на паруса, ни знающих мореходов в Якутске не нашлось. Воевода понадеялся на казацкую смекалку. Строить суда казакам было не впервые. Авось и в этот раз управятся.
Выскочив «из грязи да в князи», Сорокоумов сделался важен, криклив и жесток. Как всякий недалекий человек, он старался ловить казаков на мелких провинностях я тут же пускал в ход плетку. К концу похода успел он перепороть почти всех служилых, не щадя даже своих бывших товарищей. Не только казаки, но и казачьи десятники таили на него злобу.
Неизвестно, чем бы все это кончилось (тайга — дело темное), да выручил Сорокоумова торговый человек Василий Щипицын. Появившись в Якутске, он умаслил воеводу богатыми поклонными и, оставив казачью службу, занялся торговлей. Было известно, что он быстро разбогател. Ходили слухи, что сам воевода был у него в доле.
Постепенно Щипицын стал правой рукой начальника отряда, заушником. Он все чаще бывал в палатке Сорокоумова, разделяя с ним то утреннюю, то вечернюю трапезу.
С Щипицыным заодно держались двое промышленных, братья Григорий да Петр Бакаулины, мужики дюжие, черные, что птицы-вороны, бывалые и ухватистые.
Приблизив Василия Щипицына и Бакаулиных, Сорокоумов обрел надежных советчиков и охранников. Почти половина казаков ходила в должниках у Щипицына и почитала его за своего благодетеля.
Промышленные, со своей стороны, надеялись использовать благоволение будущего управителя Охотска с немалой для себя выгодой.
Минуло полтора месяца с того дня, когда отряд Сорокоумова выступил из Якутска. За это время казаки одолели воды Алдана и Маи, вышли на Юдому и миновали Юдомский Крест. По берегам всех рек дымили пожары. Лица казаков прокоптились и почернели. На Юдоме, обходя лесные палы, едва не заблудились. Здесь уже якутские стойбища сменились ламутскими, и Сорокоумов на чем свет стоит клял Умая, который теперь вел отряд, как знаток здешних мест.
Однако чутье молодого ламута вывело отряд из горного лабиринта к Урканскому перевалу. Тут они нашли тропу, которая свернула к ущелью и круто полезла вверх. По дну ущелья бежал ручей, местами перекрытый толстым слоем каменного снега. Сверху из ущелья тянуло ледяной сыростью. Седловина перевала терялась в тумане.
На перевал поднялись часа за два и стали спускаться. К тому времени, когда вышли в каменистую долину, свечерело, и Сорокоумов объявил ночлег. Казаки начали ставить палатки. В долине по ручью нашли сухостойную ольху, и вскоре запылали костры.
Ночь выдалась холодная и моросливая.
В большой узорчатой палатке начальника отряда при свете плошек шло совещание с проводниками, какой дорогой идти в Охотский острог. Ближняя тропа шла по Ураку к морю, где побережьем можно было добраться до места по отливной полосе. Другая тропа вела к реке Охоте, откуда было недалеко до стойбища Умая, и далее по берегу реки выбегала к морю возле самого острога.
Большинство склонялось к тому, чтобы выбрать первую, короткую, тропу, — люди настолько утомились, что каждый лишний день дороги казался невыносимой пыткой. К ним присоединился и Сорокоумов.
Однако Умай уперся и отказывался вести отряд по этой дороге. На выходе тропы из ущелья два года назад произошел обвал, засыпало четверых ламутов. Место это дурное, там поселились злые духи. Если и не произойдет нового обвала, то олени попортят ноги на острых обломках, которые засыпали тропу на полверсты.
Сорокоумов вспылил:
— Ярыгин, перетолмачь этому тухлоеду, что, ежели он откажется вести нас короткой тропой, плетюгов всыплю! Небось тянет нас длинной тропой идти, чтобы побыстрее к себе в стойбище попасть…
«Тухлоеда» Семейка опустил, остальное перевел.
Обидевшись за друга, он ждал, что тот ответит.
Угроза ничуть не испугала Умая. Гордо выпрямившись, он заявил, что бодливый снежный баран всегда в конце концов падает в пропасть. Идти короткой тропой все равно, что кинуться вниз головой со скалы.
— Что он там лопочет? — уставился на Семейку тяжелым взглядом Сорокоумов. — У меня терпение кончается.
— Ну, вначале он сказал про бодливого барана… — замялся Семейка. — А потом опять отказывается идти, где вы велите. Говорит…
— Про какого такого барана? — перебил его Сорокоумов, багровея. — Ну-ка, переведи как есть! Это он про что?
— А я почем знаю, про что… Сказывает, что бодливый баран завсегда сломает себе шею…
В палатке установилась напряженная тишина. Казачьи десятники прикусили языки, промышленные сидели ни живы ни мертвы.
Плетка Сорокоумова вначале достала Семейку, потом со свистом опустилась на голову проводника. Раз… Еще раз… И в третий…
— Держи! Вяжи нехристя! — ревел Сорокоумов, наваливаясь на Умая.
Поняв, какую ошибку он совершил, переведя слова друга, Семейка пришел в ужас. Умая забьют насмерть…
Перевернув носком бродня обе плошки, отчего в палатке сразу установилась тьма, он кинулся в свалку возле Умая, колотя кулаками направо и налево.
— Беги, Умай, беги! Тебя убьют! — кричал он по-ламутски.
Чей-то булыжный кулак пришелся ему в темя, из глаз у него брызнули искры. Но он понял, что главное сделано — свалка стала всеобщей, кто кого бьет, уже не разберешь, и теперь Умаю легче ускользнуть.
На шум и крики к палатке начальника сбежался весь лагерь. Когда зажгли свет, выяснилось, что Умая след простыл. Под обоими глазами у Сорокоумова вздулись багровые синяки, нижняя губа была рассечена. Он задыхался от бешенства. Трудно было предположить, что его так отделал Умай. Однако лица всех четырех казачьих десятников тоже были украшены синяками. Досталось и Щипицыну с Бакаулиными. Вот и разберись, кто тут кого бил.
Обшарили весь лагерь, но Умая так и не нашли.
Семейка весь остальной путь до Охотского острога был угрюм и молчалив.
Вспоминались ему Камчатка, якутская тюрьма и знакомство с Умаем.
На Камчатке остались все его друзья: Козыревский, Анцыферов, Завина… Он так соскучился по ним — слезы на глаза навертываются.
Вскоре после похода казаков на Курилы в Большерецкий острог прибыл гонец из Нижнекамчатска. Федор Ярыгин извещал племянника, что собирается с соболиной казной в Якутск и приглашает Семейку сопровождать его.
Якутск поразил Семейку высотой городских стен и башен, трезвоном церковных колоколов, пестротой одежд, шумом и гамом на вечно бурлящей людскими толпами торговой площади — все это он успел уже забыть за долгие годы жизни на Камчатке.
Целый день бродил он по улицам посада, толкался на базаре, поднимался на воротную башню нового города, с которой открывался вид на дальние окрестности — от белоголовых вершин Ытык-Хайалара на западе до синеющих лесов и сопок за протоками и островами Лены на востоке, откуда поднимается солнце.
Однако под вечер этого же дня случилось несчастье. Якутский воевода обвинил Федора Ярыгина в утайке дюжины черно-бурых лисиц из ясачного сбора. Должно быть, те сорок поклонных соболей, которые поднес по обычаю нижнекамчатский приказчик, не удовлетворили воеводу, а чернобурки из привезенной с Камчатки ясачной казны были так хороши, что воевода взял их себе, предоставив Ярыгину восстановить убыль как знает. Федор возмутился, и его тут же кинули на козлы перед пыточной избой. С козел, из-под кнутов, Ярыгин при всем народе кричал, что воевода плут и разбойник.
Когда на пятисотом ударе дядя окостенело вытянулся и затих, когда сняли его с козел мертвым, Семейка, не помня себя, кинулся на воеводу, исцарапал ему лицо и едва не был затоптан сапогами воеводских слуг. Спасли его товарищи Федора Ярыгина, которые уговорили воеводу не принимать на душу еще один грех, не казнить мальца.
Воевода приказал кинуть дерзкого казачонка в тюрьму и приковать железом к стене.
В сыром темном срубе, опущенном в землю, Семейка провел больше года в обществе немирного ламутского князца Узени.
Неунывающий, широколицый и плутоглазый князец научил Семейку ламутскому языку и часто рассказывал угрюмому, замкнутому пареньку веселые сказки и разные истории, чем и помог Семейке выжить, не сломиться.
Новый воевода выпустил Семейку на волю, а Узеню перевел из тюрьмы в обычную аманатскую избу, откуда ламутский князец вскоре убежал в тайгу.
Выйдя из тюрьмы, Семейка не знал, что делать. В Якутске у него не осталось ни родных, ни знакомых. Тут судьба и столкнула его с Умаем. Познакомились они в харчевне на постоялом дворе. Подсев к столу, за которым Умай лакомился пирожками с рыбой, Семейка долго исподтишка наблюдал за ним, удивляясь, как похож этот, судя по одежде, ламут на бывшего товарища его по детству камчадала Канача, дружба с которым так неожиданно обернулась враждой там, на пепелище Большерецкого острога. То же серьезное смуглое лицо, тот же вдумчивый взгляд черных раскосых глаз. На вид Умаю было лет шестнадцать-семнадцать, и был он моложе Семейки всего на какой-нибудь год. Наконец, решившись начать разговор. Семейка спросил ламута, не знает ли он Узеню. Услышав знакомую речь, Умай обрадовался и ответил, что слышал об этом отважном воине от своего отца Шолгуна. Весть о том, что Узеня бежал, наполнила Умая таким восторгом, что он схватил по русскому обычаю руку Семейки и крепко пожал ее, благодаря за это счастливое для ламутов известие.
