Перед самым отъездом на заводы Мишенев получил снова два письма Крупской. Они встревожили его. Партийное меньшинство, пользуясь своим перевесом в Заграничной лиге, попыталось пересмотреть постановление Второго съезда партии.
Надежда Константиновна сообщала: Плеханов испугался скандала, заговорил о мире с раскольниками. Ленин вынужден был выйти из редакции «Искры». Плеханов добивается кооптации ее прежнего, досъездовского состава.
«Вместо единства и сплоченности, — размышлял Герасим, — раздоры, грызня». Он представил, как должно быть тяжело Владимиру Ильичу. Ведь примиренчество Плеханова, по существу, измена. Выходит, мартовцы продолжают атаку. Нет, мириться с этим нельзя! Надо разоблачать меньшевиков!..
Герасим сразу написал Надежде Константиновне:
«Поражен полученным от Вас известием. Не понимаю в такой же, если не в большей степени Плеханова. На угрозы подобного характера отвечают представители партии не переговорами. Когда дело заходит так далеко, то лучше всего разрыв, чем соглашение, ибо последнее неминуемо кончается в конце концов первым»…
Вспомнилось поведение Ленина на съезде, его стремление найти пути сближения, терпеливое разъяснение ошибок Мартова. Ленину хотелось объединить усилия, а не распылять и не ослаблять силы партии. Видимо, лопнуло терпение, и Владимир Ильич не мог больше мириться с нарушением партийной дисциплины, вышел из редакции. А Плеханов? Как он мог так быстро изменить исповедуемым на съезде убеждениям!
Герасим торопливо писал:
«…Что-то теперь скажет нам ЦК? От него теперь требуется твердая и уверенная рука, которая не убоялась бы ответственности и, не обращая внимания ни на что, шла своей дорогой. Таким ли окажется наш ЦК? Не знаю. В последнее время и у него образовалось два течения»…
Герасим высказывал только личные опасения. Он не мог даже предполагать, что они оправдаются: меньшевики с помощью примиренцев захватят ЦК. Сейчас ему было ясно: нельзя терять ни минуты. Каждый час, каждый день дорог! Важно поддержать Ленина в это тяжелое время. Пусть знает: уральские социал-демократы на стороне партийного большинства и верны ему.
Незамедлительно в путь! В Белорецк и Тирлян! Там его ждут, чтобы узнать правду, услышать слово о Ленине.
Ничего не могло быть краше и отраднее для Герасима Михайловича, чем эта дорога среди теснившихся и разбегавшихся гор с темными ущельями и голубыми долинами. Он обычно не замечал в таких поездках неудобств. Душой отдыхал.
К сожалению, не знал, что эта его поездка была последней по уральским заводам.
После Белорецка и Тирляна он намеревался заехать на Саткинский магнезитовый завод, повстречаться с Рогожниковым, но его предупредили — там сейчас уфимский генерал-губернатор вместе с жандармским ротмистром. Неспроста пожаловали. Визит их закончился арестом Рогожникова, его заместителя Тютева и мастера Авладеева.
Еще свежи были впечатления от встречи с Владимиром Георгиевичем у Шихан-горы. «Вот тебе и «человек-подаренье в нашем деле» припомнились Герасиму слова рудобоя Дмитрия Ивановича. Борьба есть борьба, а в сражении неминуемы потери. Жалко было ему хорошего товарища, потеря чувствительная для дела. Он подумал о семье Рогожникова — каково-то переживать жене, родным и друзьям. А если беда случится и с ним? На минуту представил Анюту. Обдало холодом душу.
Революционеру мало быть мужественным и стойким самому, надо уметь воспитать эти качества характера в родных. Если не воспитать, то хотя бы подготовить к такой неизбежности. Кажется, Анюта смогла бы противостоять горю, если бы случилась с ним беда…
В Уфу Герасим возвращался удрученным. Он обдумывал, как теперь лучше восстановить вырванное из цепи так необходимое и нужное делу звено. А в это время Лидия Ивановна уже нетерпеливо ждала Мишенева: получено сообщение — Восточное бюро ЦК, созданное в Самаре, направляло Азиата в Вавилон.
Она знала: в Вавилон, значит, в Саратов. Должно быть, там что-то неладно и нужна поддержка. Только этим объясняла срочную переброску Мишенева в город, с которым Уфа связывалась через Марию Петровну Голубеву и Барамзина, деятельных членов Саратовской социал-демократической группы.
Лидия Ивановна сознавала: отъезд Мишенева в такое время для Уфы нежелателен. Она привыкла опираться в работе на этого энергичного, безотказного и надежного члена партийного комитета. Знала, что заменить Герасима сейчас некому, но, должно быть, и в Саратове сложилась тяжелая обстановка, если потребовалось отзывать туда товарища из Уфы. О самом поручении она ничего не могла сказать, как и не могла сказать, долго ли там задержится Герасим. Как бы то ни было, директиву ЦК следовало выполнять.
Анна Алексеевна тоже не могла скрыть, что разлука с мужем для нее в данное время тяжела, она ходила последние месяцы перед родами.
Бойкова навестила Анюту, старалась не то чтобы утешить ее, скорее подчеркнуть, сколь важно Герасиму Михайловичу именно теперь быть в Саратове, где нужна его помощь.
Ничто не сближает так людей, как общность интересов и взглядов. Мишенева не считала себя еще достойной быть в рядах партии, но оказанное ей доверие Бойковой подняло в ней дух. И как ни огорчителен был для Анюты отъезд мужа, она приняла его: значит, так надо, так должно быть теперь и всегда в их жизни — неожиданные разлуки, вечные тревоги, кто знает, быть может, и более тяжкие и мужественные испытания.
В этот вечер, когда Лидия Ивановна навестила Мишеневу, чтобы предварить с нею разговор Герасима Михайловича, они еще больше открылись друг другу.
После отъезда Герасима на съезд, Анюта жила у Бойковой на даче, окруженная ее вниманием и заботой. В часы, проведенные вместе, они говорили о многом, но больше всего о детях, их воспитании. У Бойковой росли три дочери — шустрые, умные девочки. Младшей исполнилось три года.
Вместе ходили в лес за грибами и ягодами, вечерами варили грибницу, варенье — из душистой клубники и смородины. Говорили, казалось, обо всем. Но получалось так, что личная жизнь Лидии Ивановны в прошлом оставалась в тени. Сама она не касалась этой темы, а расспрашивать Мишенева стеснялась. Знала только, что Михаил Бойков — революционер и сидит в тюрьме.
Сейчас Лидия Ивановна рассказала, что в дни отъезда Анны Алексеевны в Саратов в сибирскую ссылку по этапу проследовал муж. Они встретились на несколько минут у арестантского вагона на вокзале. Пока стоял поезд, Лидия Ивановна успела рассмотреть женщину, которую полюбил Бойков. Она не могла ни протестовать, ни понять свои чувства. Знала, что муж для нее уже был чужим человеком… Убедилась: с радостью и счастьем соседствуют огорчения и невзгоды, а то и невозвратимые утраты…
Анюта слушала Бойкову, проникаясь все большим уважением к ней, так много пережившей и не сломленной испытаниями, выпавшими на ее долю.
— А познакомилась я с Михаилом в Москве, в воскресной школе железнодорожных рабочих, — вздохнула Лидия Ивановна. — Была счастлива. Даже первый обыск не испугал… Ты понимаешь, я всегда видела в нем себя… И это придавало мне силы.
Они сидели на диванчике. Анюта доверчиво прислонилась к Бойковой. Подумала: пусть не так они встретились с Герасимом, но она тоже себя в нем видит, и это дает ей силы. Хорошо сказала Лидия Ивановна — увидеть в любимом человеке себя! Невольно припомнились Анюте слова Чернышевского: «Любовь в том, чтобы помогать возвышению и возвышаться».
Бойкова положила на плечо Анюты руку и продолжала:
— Когда Михаила выслали в Орел, я последовала за мужем. Через два года нам удалось перебраться в Тулу. Здесь только начинала работать социал-демократическая группа. Я и муж сразу же втянулись в ее деятельность: хранили нелегальную литературу, оружейникам ее выдавали, другие поручения выполняли. Словом, жили бесстрашно, считая, что единственным, решающим и руководящим для нас есть и остается всегда требование дела…
Анюта почувствовала, как горячая рука Лидии Ивановны сильно сжала ее плечо.
— Снова последовал арест мужа, и ссылка в Бирск, — сказала она с надломом в голосе. — С двумя детьми, Галкой и Надюшкой, я поехала за ним. Потом мы перебрались в Уфу. Здесь я познакомилась с Надеждой Константиновной.
Лидия Ивановна чуточку отодвинулась от Анюты.
— Родилась Татка. И, как ни тяжело было мне с детьми, я не оставляла партийной работы. Квартира наша стала явочной. Мы встречали ссыльных товарищей, приезжавших в Уфу. Я видела столько хороших людей, готовых отдать свою жизнь за общее дело, что личное как-то сразу отступило, житейские неурядицы казались слишком ничтожными перед тем, за что боролись эти люди и должна бороться я. То были мастера революции. Мне хотелось походить на них.
Бойкова глубоко вздохнула. Ей нелегко было говорить, хотя все, как она считала, уже отошло в прошлое.
