К смутьянам не только везли припасы, но и пробирались с Руси недовольные, тайком, лесными тропами, сторожко, по глухим дорогам. Об этом доносили царю воеводы: «В монастыре собрались и заперлись многие воровские и казенные люди карнаухие, и у многих руки сечены, и у редкого человека спина не жжена и кнутом не бита… Собрались солдаты и холопы боярские, из Дону и с Волги воровские казачишки».
О вольном духе восставших и решимости не сдаваться поведал священник Митрофан: «А про великого государя говорят такие слова, что не только написать, но и помыслить страшно. А сели-де они, воры, в монастыре на смерть, сдаться никоторыми делы не хотят. А хлеба у них, воров, будет лет на десять и больше, а пороху-де у них было сначалу девять сот пудов, а нынешнего-де лета они выстрелили по государевым людям половину; а на башнях-де у них девяносто пушек… А как они в Соловецком монастыре заперлись, приезжали к ним в монастырь с рыбою и с харчевыми запасу с берегу многие люди… А братьи-де в монастыре двести человек да бельцов триста человек».
Семь лет отбивались от стрелецких полков Соловки, продержались бы и дольше, да нашлись предатели.
— Среди стада всегда паршивая овца сыщется, — то ли с сочувствием к бунтовавшим собратьям, то ли так, для красного словца, сказал напоследок Фирс. — Случился среди смутьянов един Иуда, бежал к воеводе, рассказал про потаенный ход. Секли без пощады Никанора, в тот же день казнили, прочих тож порубили, кого в проруби утопили, всех до единого…
Давно карбас подвернул к Соловкам, уже западало яркое солнце за горизонт, на востоке сверкнула первая звезда.
— Пора, воевода, нам и отужинать, — пригласил Фирс, поднимаясь, — и передохнуть малость. Ежели ветер не переменится, где-то к обеду у кремля пристанем.
— Какой еще кремль? — недоумевал Апраксин.
Но когда корабль утром, обогнув каменистую отмель, повернул к северу, вдоль вод морских, как сказочные богатыри, выросли на глазах мощные бастионы, соединенные крепостными стенами. В глубине залива, губы, около большой пристани ошвартовывался не один десяток карбасов, гукеров, дощаников.
— Добрый караван, — удивился воевода.
— Иначе, воевода, нам невмочь, — со знанием деля пояснил Фирс, — море нас и кормит, и поит, и прибыток дает, не токмо братии, но и всей епархии.
После долгого водного пути с непривычки на берегу шатало и крутило ноги. Однако Апраксин вида не подал, бодро зашагал к кремлю. Подошел вплотную к стене, провел рукой по шершавым, намертво скрепленным раствором, тесаным камням.
— Пожалуй, веками сию кладку мастерили.
Замыкали стыки крепостных стен величавые шестигранники массивных башен. Будто испокон веков стояли они тут на страже. Сложенные из грубо отесанных камней, чуть скошенные глухие стены намертво вросли в землю. Лишь вверху, под козырьками похожих на шлемы русских воинов островерхих шатров, увенчанных изящными башенками с флюгерами, грозно чернели провалы орудийных бойниц.
Архимандрит тронул воеводу за рукав:
— Пошли в трапезную, откушаем, отдохнем.
После обеда в трапезной Фирс знакомил воеводу с внутренними постройками монастыря: церквами и соборами, кузницей и столярней, коптильней и пекарней, заглянули и на скотный двор.
В пороховом погребе, ключи от которого всегда носил на поясе архимандрит, царил порядок. Когда начало темнеть, вышли из монастыря, пошли вдоль стен. На востоке вплотную к стенам подступили воды Святого озера.
— Стало быть, здесь неприступная половина, — определил Апраксин.
Некоторые стены были выложены из гигантских, почти в человеческий рост валунов. Воевода удивленно озирался:
— Почитай, не одна сотня пудов в каждом камушке. Коим образом затаскивали их наверх?
— О том летопись умалчивает, — объяснил Фирс, — но, видимо, все сие соделывалось не без Божьей помощи.
Кое-где на стенах виднелись сколотые раковины.
Архимандрит провел ладонью по одному из сколов:
— Сие следы сидения здесь смутьянов, о чем я поминал. Из пушек палили по ним не одно лето…
Прогулку прервал глухой перезвон десятка с лишним монастырских колоколен. Торжественные, мощные звуки оглашали прозрачный воздух и, казалось, уплывали в вечерней тишине куда-то вдаль, за горизонт…
День заметно укоротился. Солнце западало, отсвечивая над далеким горизонтом багровой вечерней зарей. Над зеркальной гладью бухты беспокойно кричали чайки, словно предчувствуя приближение осени…
Утром Фирс повел гостя знакомиться с Большим островом, на котором расположился кремль. Первым делом по узкой просеке двинулись на север, к самой высокой на острове Секирной горе. С вершины ее, где стояла часовня, открылась панорама Соловецких островов.
На север протянулся сплошь укрытый сосновым бором, то и дело прерываемый цепочками больших и малых озер, Большой остров. Вдали проблескивала за ним полоса моря. На востоке, ближе к горизонту, едва маячил в утреннем мареве Анзерский остров, а там рукой подать Большая Муксалма.
— Всего на Соловках шесть островов, на них сотни озер, никто не считал, вода хрустальная, — проговорил Фирс и повернулся к западу: — Там, воевода, новгородские вотчины, Кемь, Нюхча. От Нюхчи до Ладоги недалече, а далее швецкие владения.
— А сколь верст оттуда до Ладоги?
— По слухам, не более сотни. Наши-то гукоры в Нюхчу с попутным ветром засветло добираются.
По другой просеке спутники вышли к ближнему берегу. Вдоль кромки тут и там громоздились большие и малые валуны. Часть их, покрупнее, лежала далеко от уреза воды, на суше. Немало камней затонуло в море, и они притаились там, едва прикрытые водяной пленкой.
Солнце давно миновало зенит. Издали донесся перезвон. Апраксин посмотрел на архимандрита:
— Опоздали к обедне, братия небось все подмечает.
Но Фирс, улыбаясь, разгладил бороду:
— Одна обедня, воевода, погоды не делает. А братия у нас разумная. Даром, што житье наше водою от суши отсечено, друг за дружку держимся.
Разморенные и усталые, пропустив обедню, воевода и архимандрит возвратились в монастырь. В трапезной их давно Ждало обильное угощение, к тому же и гость, и хозяин походили друг на друга чревоугодием. Утолив голод, Апраксин похвалил кушанья, откинулся на спинку стула.
— Жалуешь ты меня, отче, сверх чина, а ведь мне пора бы и на службу, на съезжей, поди, заждались дьяки.
— Дьяки подождут, воевода, когда у нас еще гостить приведется. А мы тебя завтра особой семушкой попотчуем, на потаенных озерках сети забросили.
Разомлевший Апраксин, подремывая, согласился…
Отслужив вечерню, архимандрит, пока не стемнело, повел воеводу в одну из башен. Апраксину не терпелось посмотреть пушечное вооружение монастыря. Протиснувшись по узкой винтовой лестнице на орудийную площадку, воевода со знанием дела осмотрел тридцатифунтовые пушки. Ощупью, изнутри проверял поверхности стволов, осматривал запальное устройство, знакомился с устройством наведения пушек на цель. Орудия понравились. Посмотрел на клеймо:
— И где отливали-то пушки?
— Недалече, воевода, в Олонце, поначалу-то из Голландии везли.
— Добрые стволы.
— Дело покажет, — усмехнулся Фирс, кивая на закат. — Швецкие-то недалече нашу земельку прихватили.
«Святые отцы, а о делах боевых не забывают, — удивился про себя Апраксин, — не чета нашим, московская церковная братия жирком обросла».
За ужином засиделись, беседовали попросту о житье-бытье. Больше рассказывал архимандрит. Как-то вскользь Апраксин похвалил Афаласия.
— Блюдет службу ваш архиепископ строго, по уставу, не пропускает ни одну литургию, — заметил Федор, — благочестивый ревнитель веры нашей.
Фирс загадочно улыбнулся, разглаживая бороду, подлил вина воеводе.
— Так оно и есть, воевода. Твердо наш отче за веру стоит, даром, что ему пришлось через иное испытание в младости пройти.
Собеседники, не чокаясь, отпили вина.
— Сам-то владыко Афанасий, в миру Любимов, из раскольников произошел. — Фирс не торопился, спешить некуда. — Родители евонные — сибиряки, не приняли Никона учения, в старом обряде остались. А владыко-то пристрастился к истинной вере, семью покинул, сбежал из родительского дома, в патриаршую школу в Москву подался.
Апраксину открывалась незнакомая сторона жизни архиепископа Холмогорского.
— После в монахи постригся, стал игуменом в Тобольском монастыре. Патриарх Иоаким в нем души не чаял, к себе приблизил.
Фирс, помолчав, добавил:
— Умен, словоохотлив по уму, книги церковные сочиняет.
В полумраке трапезной неслышно появился монах, зажег свечи, слюдяные оконца давно потемнели.
— В ваших-то местах старую веру почитает кто? — прервал молчание Апраксин.
— Такое враз не исчезает, воевода, — вздохнул Фирс. — Пожалуй, еще не одно колено прежние обряды блюсти станет, а быть может, и веками не сгинут они. Вона Аввакум со товарищи на костре за ту веру животы положили.
