Ноги сами понесли Нару к месту поединка.
* * *
Утонувшими глазами она не могла видеть того единственного человека, который смотрел на нее издалека, смотрел все время, пока двое мужчин осваивались с полем, и его душу так же разрывало предчувствие, от которого жаром наливались глазницы и сжатые до белизны губы едва удерживали крик.
Это был Оленегонка.
Глядя на девушку с телом изящным, как рукоять остяцкого ножа, он ненавидел весь мир, а ещё сильнее ненавидел старика Хэно, через которого судьба дала ему и Наре одинаковую кровь. Эта ненависть приходила волнами, как зубная боль.
Но, в отличие от многих других людей, разум Оленегонки бодрствовал даже в позоре и отчаянии, и преданным псом бежал чуть впереди хозяина.
Свист первой стрелы излечил его.
* * *
Краткая песнь стрелы прервалась глухим, едва слышимым ударом — будто шаман, перед тем как идти к духам, начинает разговор с бубном, легонько ударив пальцем по натянутой коже.
Так томар, пущенный мною, ударил в грудь сына тунгуса и упал в снег. Йеха и не думал уворачиваться.
— Ты проиграл, гора мяса! — крикнул старик с приплюснутой головой.
Старика никто не поддержал. Йеха натягивал лук, и взгляды людей обратились на его малорослого соперника.
Я только успел положить оружие и выпрямиться, как невидимая плеть ожгла плечо и сшибла с ног. Даже ослабленный препятствием томар пролетел за спиной расстояние почти равное тому, что отделяло меня от великана из семьи Нойнобы.
Йеха был доволен, ведь именно такую мысль — сшибить соперника, не поранив его, — он передал стреле. И вторая мысль была уже на подходе: следующим выстрелом он перебъет колено соперника, третьим, для верности, перешибет дыхание в его груди, и тогда его любопытство насытится с избытком. Он убедится в том, о чем догадывался, — никакого бешеного духа в этом мальчике нет, он пуст, как ствол без сердцевины. В этом же убедятся люди семьи Хэно и будут превозносить Йеху, как человека, открывшего им глаза.
И еще сын тунгуса вспомнил о своей награде…
Через мгновение он едва не поплатился за эти мечты. Томар с тяжелым ревом прошел возле правого уха — противник метил в голову…
Великан почувствовал благостный прилив боевой злости и начал целиться. Он держал маленького человека на конце стрелы, держал долго, будто хотел намертво закрепить цель. Он метил в мизерную, почти незаметную точку — в колено.
Но, видно, сердце маленького сонинга еще не совсем замолкло во мне — я не чувствовал страха, жар опасности окатил тело, дал ему чувствовать каждое шевеление воздуха.
Единственным верным движением я ушел от томара. Свой выстрел я так же направил в ногу Йехи — и попал. Великан рухнул в снег, и я — хоть и стоял далеко — увидел, что поднимается он с лицом, исполненным настоящей злости. Я видел: злость шепнула, что надо достать из колчана железную стрелу и закончить забаву.
Но, видно, следом пришел стыд, и Йеха взял томар.
На шестой стреле он слегка хромал на левую ногу. Его соперник оставался невредим, и Йеху нисколько не забавляло то, что он куропаткой ныряет в снег.
Кто-то из стариков, распаленный зрелищем, крикнул:
— Доставай железные!
И рука великана потянулась к колчану, хотя была не его очередь стрелять.
Я первым достал тяжелую стрелу с наконечником, похожим на хвост ласточки, — попадая в цель, он остается в теле, упорно выскребая из него жизнь. Но силы были на исходе, и рука, державшая лук, дрогнула — стрела пролетела далеко от Йехи.
Сын тунгуса заканчивал забаву не спеша.
Он твёрдо знал, что сейчас жизнь стоящего напротив — в пальцах его правой руки, сжимающих оперенный конец древка.
Но видно было, что Йеха не торопится отнимать эту жизнь.
Он подумал, что его соперник — крепкий человек, хотя нелюдимый и, может быть, злой. Но бешеного воинственного духа в нем нет, он посетил его душу только раз, по надобности, о которой людям не стоит думать.
В тот момент любопытство великана насытилось и замолкло.
* * *
Йеха не выстрелил.
Каменной осыпью рухнула на него судьба.
Когда стрела с железным наконечником легла на тетиву, из толпы женщин вылетел серый призрак и впился в лицо великана. Сын тунгуса испустил медвежий рев и повалился на снег.
Призраком была Ватане. С яростью, перед которой дрогнули колени даже у рослых молчаливых воинов Нойнобы, Лишняя Вдова рвала когтями плоть великана, от ее вопля звенел воздух.
Пока шел поединок, никто не замечал безумную старуху, но она была среди людей, следила за каждым движением соперников огромными прозрачными глазами, держала ладони на щеках и бормотала что-то. И прежде чем успел выстрелить сын тунгуса, бешеный демон вселился в тело Вдовы.
Их разнимали, как части крепко склеенного лука. Вдову отшвырнули в сторону на десяток шагов, она валялась в снегу и выла так, будто растерзана ее плоть, а не человека с тунгусским именем.
Йеха буровил головой снег, кругами ползая на четвереньках там, где мгновение назад стоял и целился в соперника. Он уже не кричал — лишь утробный страшный звук расходился по огромному телу. Когда двое товарищей смогли усадить Йеху, все увидели на месте глаз окровавленные веки, провалившиеся в череп.
Многолетнее безумие спасло Ватане от быстрой смерти.
Один из людей Нойнобы уже занес над ней пальму, но ударить помешал Лидянг.
— Мы сами… сами, — умоляющим голосом произнес старик.
Воин опустил оружие. Прежде чем уйти, он сказал:
— Ваша вина безмерна. Одной старухи — мало.
Лидянг задрожал. Тревога измучила его за последние дни, а сейчас он чувствовал, как отчаяние засасывает его в темную глубь.
Старуха уже не кричала, она лежала на боку, положив под голову ладонь и закрыв глаза. Лидянг тупо смотрел на нее и наконец заметил ровное едва заметное колыхание узкой спины под паркой — Ватане дышала, как дышит спящий человек, окончивший тяжелый и праведный труд. И маленькая злобная собака хватила Лидянга за сердце.
Рывком он перевернул Вдову лицом вверх и с силой ударил по щеке. Еще несколько собак вцепились в него, когда он понял, что Ватане действительно спала, — пощечина разбудила ее, как первый утренний свет, упавший в дымовое отверстие.
Гнев отзывался ноющей болью в груди, Лидянг не находил слов — и только одно слово вышло из его рта:
— Змея…
Ватане будто не слышала. Пригоршней снега она отерла лицо и улыбнулась.
— Жив ли мой сынок?
Голос ее звучал чисто, будто не знал сна, и, услышав его, Лидянг замер. Но тут же в его памяти возникло деревянное блюдо, кость с остатками мяса, насмешки пришлых зятьев…. Злобные собаки притихли.
— Жив.
Старик плюнул себе под ноги и пошел прочь. Властный окрик остановил его.
— Лидянг!
Он обернулся и увидел Ватане стоящей — прямо и спокойно. От привычного безумного вида осталась грязная одежда и серые змеи слипшихся волос. Лидянг не верил глазам. Ему понадобилось время, чтобы прийти в себя.
— Даже если ты не безумная и обманывала нас много лет, все равно ты не доживешь до заката.
— Я знаю.
— Сам перережу тебе глотку.
Ватане рассмеялась негромко, так, как смеётся знающий то, что скрыто от другого.
— И не одной тебе, — продолжил старик. — Люди Нойнобы сказали: паршивая жизнь старой суки — слишком малая цена за ослепление великого воина. Они великодушны — такой позор стоит всех наших жизней. Вот что ты сделала….
Он помолчал немного.
— Надо отдать им кожу с головы этого заморыша, которого ты кормила объедками. Теперь он человек, как все люди.
— Поздно, — сказала Ватане. — Большой аргиш уже тронулся… — она склонила голову чуть набок, — а ты говоришь так, будто знаешь судьбу.
— Знаю, что прирежу тебя. Этого достаточно.
Ватане повторила:
— Большой аргиш уже в пути. Он будет здесь так скоро, что никто из вас не успеет поднести ладони к лицу. И вы пойдете вслед за ним, а кто-то с ним. Земля Хэно — теперь не ваша земля. На ней будут жить другие люди.
«Все-таки безумная», — заключил про себя Лидянг и пошел прочь.
Пройдя несколько шагов, он подумал, что следует связать Лишнюю Вдову, потому что нельзя ручаться за то, что какой-нибудь другой дух — коварный и гибельный для всех — не вселится в эту душу. Но только пришла мысль, он услышал за спиной:
— Смотри в долину.
Лидянг обернулся — руки его поднялись и, не дойдя до лица, застыли, будто в мольбе. И крики людей в стойбище оборвались и стихли.
* * *
С той стороны, где возвышенность плавно стекала к мелколесному берегу реки и уходила в равнину, простиравшуюся до самых гор, на стойбище шла белая стена. Она занимала все пространство от неба до земли.
