— Правительство? — отсмеявшись, на секунду задумался тот. — Правительство не дряхлеющее, а разобщённое. У министров нет согласованности в управлении страной, и каждый из них как бы — сам по себе… Видит выгоду своего министерства, но не всей страны в целом. И часто действия одного ведомства противоречат другому. Председателю Комитета министров они, практически, не подчиняются. Он не координирует их действия. Вот отсюда и разброд.
— Ицхак, — елейным голосом поинтересовался Бобинчик—Рабинович, ты случайно не засланец царского правительства? — с сомнением оглядел сутулого еврея. — Так сильно хвалишь Россию.
— Противника нельзя недооценивать… А то проиграешь битву!
— Шумим, братцы, шумим? — навестил ставшую неразлучной троицу бундовцев их товарищ по партии Вольф.
После взаимных приветствий и рукопожатий, маститый партиец, с плохо скрываемым презрением оглядев Хаима с Бобинчиком, обратился к Ицхаку:
— Как всем известно, думаю, даже и полиции, семнадцатого июля в Брюсселе, мы открываем Второй съезд российской социал–демократии, — вновь оглядел Хаима с Бобинчиком, и почему–то тяжко вздохнул. — Вы — наши герои. Мы кооптировали вас в Заграничный комитет Бунда, делегатами от которого на съезд прибудут товарищи Гофман и Гольдблат… Это их псевдонимы. А фамилии — Коссовский и Медем. Скоро я вас с ними познакомлю.
— Для тех, кто не знает, — тоже презрительно глянул на дружков Ицхак, — товарищ Арон Иосифович Вольф принимал участие в подготовке и проведении Первого съезда в Минске.
— Да, да, — покраснел тот от удовольствия. — Правда, тогда жил и работал под своей фамилией — Кремер. Все восемь делегатов были друзья… И евреи… Мы первые начали объединять революционеров. Важнейшим результатом съезда стало провозглашение РСДРП. Правда, название партии предполагалось сделать без слова «рабочая», так как только один из делегатов мог считаться рабочим — часовщик Шмуэл Кац… Ни Мутник, ни я, ни Тучапский, ни Петрусевич или Видгорчик с Эйдельманом рабочими не являлись.., но, подумав немного, уже после съезда члены ЦК успели решение подправить… А то бы получилась Российская социал–демократическая еврейская партия, — тоненько захихикал он. — РСДЕП. Сейчас в Бунд входят два социал–демократических профсоюза, которые вам поручается курировать: союз щетинщиков и союз кожевенников.
— Создавай союз любителей гифилте фиш, — зашептал Бобинчику Хаим, панибратски ткнув его локтем в бок, — а пока курируй кожевенников. А я возьму на себя щетинщиков, — довольно потёр ладони Хаим.
— Чего вы там шепчетесь? — подозрительно воззрился на товарищей Ицхак, приудобившись на стуле и закинув ногу на ногу.
— Поделили обязанности, — почтительно выпучился на Кремера Бобинчик.
— Молодцы! — поймал его взгляд Арон Иосифович. — На съезде БУНД ребром поставит вопрос о своей особой роли в партии. На этом съезде подавляющее большинство составляют НАШИ… Я не беру ЦК или Заграничный комитет Бунда. Но даже от группы «Освобождение труда» кроме Плеханова прошёл Дейч. От «Искры» — Мартов… Но мы–то знаем, что он Цедербаум. От Заграничного союза русских социал–демократов: Мартынов и Акимов… А на самом деле они — Пиккер и Махновец. От Петербургского комитета — Горский. Он же — Шотман. От Московского комитета — Белов и Сорокин… А ежели копнуть, то они тоже НАШИ… Цейтлин и Бауман. От Одесского комитета — Залкинд—Землячка и Зборовский. Тут всё ясно… Одесса — наш город. Но даже от Донского комитета представлены казаки: Драбкин и Локерман…
— Как сказал великий пролетарский писатель Максим Горький: «Казак Локерман — это звучит гордо!».
— Не юродствуйте, — перебил Бобинчика Кремер.
— Тихо ты, — вновь ткнул под рёбра Бобинчика—Рабиновича Хаим. — Вольф — это значит — Волк. Не высовывайся, а то съест без подливы…
— От Союза горнозаводских рабочих — Мошинский, — перечислял «своих» Арон Иосифович. — От Екатеринославского: Мандельштам и Галкин.
— Малкин—Галкин тоже наши? — поинтересовался Хаим.
— Тихо ты! — с удовольствием ткнул его под рёбра Рабинович. — Сиди в своём союзе щетинщиков и не высовывайся.
— Все наши! — улыбнулся Кремер. — От Уфимского — Крохмаль и Мишинёв. Мишинёв — рабочий. Здесь, за границей, известен как Петухов.
«У всех двойные фамилии, — загрустил Бобинчик—Рабинович. — Этот — Вольф—Кремер. Тот — Мишинёв—Петухов», — вновь сосредоточился на перечислении делегатов.
— … От сибирского союза — Мандельберг и Троцкий—Бронштейн… вот они–то — местечковые… Могут всё нам завалить.
— Да они все местечковые, — нахмурился Ицхак. — Каждый на себя одеяло потянет…
«Или, яснее сказать, гифилте фиш первым сожрёт», — изменил на понятный образ вонючее одеяло Бобинчик.
И был прав. В конце концов, так оно и получилось. Никакого особого места Бунду не досталось.
Ясное дело, делегаты съезда не доверили одной организации представлять всех евреев. А остальные что будут делать?
____________________________________________
В день открытия Второго партийного съезда в Брюсселе, государь с семьёй, великими князьями и свитой прибыл в Саров, что на границе Нижегородской и Тамбовской губерний, на канонизацию преподобного Серафима Саровского.
«Полгода я ждал прославления отца Серафима, — стоя рядом с супругой в окружении родственников и свиты, крестился Николай, разглядывая построенные у монастырской стены временные бараки и бесчисленное число паломников рядом с ними. — Молва о причислении Серафима Саровского к лику святых быстрее телеграфа облетела Россию, — умилённо глядел на собравшихся богомольцев. — А ведь весь Священный Синод во главе с Победоносцевым был против канонизации, — покачал он головой и надел фуражку с белым верхом. — «Слишком много чудес связано с именем отца Серафима», — талдычил Победоносцев и иже с ним. Потому и святой, коли чудеса творил, исцелял и врачевал людей. А ещё противились канонизации из–за состояния мощей преподобного. Видите ли, тело подверглось тлению.., что несвойственно святым, и в целости сохранились лишь кости, — возглавляя процессию, направился к Успенскому собору, где его ожидал Санкт—Петербургский митрополит Антоний. — Однако, как поведал мне Иоанн Кронштадский, один из немногочисленных сторонников канонизации, Древняя Церковь не видела в нетленности мощей непременного условия для почитания подвижника в лике святых. Поддержал меня и Санкт—Петербургский митрополит, — поцеловал руку Антонию, встретившему его у входа в храм. — Потому я и настоял перед Синодом о канонизации», — перекрестившись, вступил в торжественную тишину собора.
Утром, в сопровождении ближайших родственников, государь с супругой и матерью, направились пешком в скит дальней пустыни, куда при жизни удалялся молиться отец Серафим.
«Преподобный был бы недоволен этой суетой, потому как здесь искал одиночество для душевного соединения с Богом», — подумал Николай, стоя перед скитом из рассохшихся брёвен, и ощущая исходящую от них силу святости.
Рядом гомонили родственники, жеманничали великие княгини, пересмеивалась свита.
«Для них это просто увеселительная прогулка, — вздохнул император, разглядывая высокие сосны, окружившие избушку. — Лишь великий князь Сергей и моя супруга почувствовали святость места… А ведь эти сосны видел Он… Пусть семьдесят лет назад деревца были молоды и малорослы… Но Он их видел… И гладил ладонью тонкий тогда ствол, — сорвал веточку и понюхал её. — Может и преподобный ощущал запах хвои от этого дерева и думал обо мне, как теперь я думаю о нём», — неожиданно не только для окружения, но даже и для себя опустился на колени в пыль дороги и склонил голову перед этим простым крестьянским домом, откуда много лет назад ушёл к Престолу Всевышнего великий праведник и заступник земли русской перед Отцом Вселенной.
Примеру его последовал лишь великий князь Сергей. Другие великие князья просто склонили головы, а друг детства, великий князь Александр Михайлович, лишь иронично улыбнулся.
Затем посетили то место, где лежал камень, на котором тысячу дней и ночей молился преподобный Серафим, и направились к святому источнику.
Николай омыл лицо, почувствовав от этого небывалый прилив сил.
Видно, то же самое испытала и Александра.
Подошедший митрополит Антоний благоговейно зачерпнул ладонью воду и брызнул на лицо.
Великий князь Александр Михайлович просто помыл руки.
— Скудеет в некоторых людях вера русская, — ни к кому не обращаясь, произнёс Антоний.
Николай заметил, как его друг детства свирепо глянул на иерарха церкви и в гневе сжал мокрые кулаки.
— Вчера, ваше величество, в два часа ночи начался грандиозный крёстный ход из Дивеевского монастыря в Саровскую пустынь. В простом народе, — митрополит укоризненно покосился в сторону Александра Михайловича, — православная вера велика. Под торжественный колокольный перезвон толпы народа начали шествие. Хоругви несли суздальские, владимирские, тульские, ростовские, рязанские крестьяне. Вся Россия собралась славить преподобного старца. Дивеевские сёстры несли чудотворную икону Божией Матери «Умиление», перед которой так любил молиться отец Серафим. Под священные песнопения несли хоругви с изображениями местных святых. За хоругвеносцами следовало духовенство. Какая это была красота, — перекрестился митрополит. — Красота Православной веры… Красота Богоносного народа. Здесь, в Сарове, Бог говорит с Народом Своим, говорит с Россией, последней на земле хранительницей Православной Христовой Веры и Самодержавия, как земного отображения Вседержительства во вселенной Триипостасного Бога, — вновь перекрестился митрополит, заметив, как заблестели радостью глаза российского самодержца. — А сегодня вечером, как перенесём гроб с мощами святого в Успенский собор, начнётся Всенощное бдение, имеющее особое значение, — в третий раз перекрестился митрополит, — это первая церковная служба, на которой преподобный Серафим будет прославляться в лике святых…
