— Нет, я жду не вас!
А меня эти истинные или выдуманные подвиги его товарищей всегда волнуют. Нет, они не лгуны. Мир, такой, какой он есть, не настолько их интересует, чтобы они ему лгали. Значит, герои? Может быть. Вы вправе их отвергнуть, но вы не вправе их судить. Я, со своей стороны, охотно предоставил бы им место в колдовской истории этого города, который одни и те же сумасшедшие тысячу раз теряли и тысячу раз завоевывали снова.
Иерусалим. Видимое и невидимое лицо, кровь и соки, которые дают нам силу жить и силу отказаться от жизни. Искра, вспыхивающая во тьме, шепот, пронизывающий клики веселья и счастья. Для ссыльных — молитва. Для других — обетование. Иерусалим. Город, который каким-то чудом превращает каждого человека в пилигрима. Никто не может посетить его и потом уехать, не изменившись.
Но для меня это еще городок, затерянный в Тран-сильвании, в глубине Карпат, где еврейский мальчик, влюбленный одновременно и в тайну, и в истину, изучал Талмуд, и был ослеплен богатством и печалью его легендарного мира.
Катриэль спросил меня:
— Ты знаешь Иерусалим?
— Думаю, что знаю.
— И Старый город тоже?
— И Старый город тоже.
— А когда ты там был?
— Давно.
Рабби Нахман из Брацлава, мечтатель и автор хасидских рассказов, говорил, что куда бы он ни шел, он направляется в Иерусалим. Я же открывал свой Иерусалим в Божественном глаголе. Не двигаясь никуда.
Вот долина Иехошафата, где когда-нибудь будут судимы все народы. И вот Масличная гора, где когда-нибудь будет побеждена Смерть. И цитадель, крепость Давида. Мрачные башни, золотые купола, в которых ломается и гаснет солнце. Врата милосердия, запертые на все запоры: пусть кто-нибудь, кроме Мессии, осмелится выйти из них — земля задрожит, и самые основы рухнут.
И вот, превыше вершин Иудейских и Моавских гор, гора Мория, испокон веков притягивающая тех, кто ищет веры и жертвы. Здесь открыл глаза первый человек и увидел мир, который отныне ему предстояло делить со Смертью; здесь он, обезумев от одиночества, стал говорить со своим Создателем. Здесь два его сына, наши предки, открыли связь невинности с убийством, душевного жара с проклятием. Здесь первый верующий воздвиг алтарь, на котором хотел принести в жертву и прошлое свое и будущее. Здесь человек, воздвигнув Храм, доказал, что способен и достоин освятить пространство, как Бог освятил время.
Я люблю этот город с непоколебимой памятью, я люблю его власть над собой. Далекие страны не манят меня больше. Искатель устал от поисков, исследователю надоело волноваться. Под этим небом, которое оспаривают друг у друга все цвета и все воспоминания, в тишине ночи вечно раздаются шаги; ты прислушиваешься к ним, как зачарованный, словно сбываются твои заветные желания; ты пытаешься уловить их ритм и вдруг пугаешься: а не подстережешь ли ты, чего доброго, замечтавшегося царя или пророка, которому ничего не стоит превратить в пыль и жизнь и слово.
Гиды-профессионалы, пастыри туристов, уже не замечают нашего присутствия. Вооруженная охрана оставляет нас в покое. Мы безобидны, мы никому не мешаем. Раньше-то мы их интересовали, особенно вначале. Одни смотрели на нас подозрительно, другие — с тревогой и некоторым почтением: почему это мы не уходим домой? Ведь должен же у нас где-нибудь быть дом, верно? Залман, бродяга с дурным характером, когда его спрашивали об этом, отвечал: «Хорошо, я пойду домой — завтра». Почему он так говорил? Чтобы избавиться от приставаний, или он сам в это верил? Не знаю. Да и он не знает.
— Ну, а тебя что здесь держит? — спрашивали Мена-ше, который считает себя профессиональным сватом и трубадуром тоже.
— Вечерняя звезда как раз тут встречается с утренней! — отвечает он, подмигивая. — Я люблю их встречать и провожать, а больше всего люблю присутствовать на их свадьбе.
Робкий Яаков, пряча пальцы в густой бороде, объясняет, заикаясь:
— Здесь слово и молчание согласованы. Я люблю и то и другое. И здесь я их не боюсь.
А Шломо, прикрывая веки рукой, шепчет:
— Что сказать? У меня нет ответа. Я мог бы уйти, но предпочитаю оставаться. Здесь всякое ожидание получает смысл, даже если вначале оно смысла не имело.
И в конце концов к нам привыкли. Когда последний турист покидает город, мы тут хозяева. Приходит вечер, и нам принадлежит место, где раньше был двор Храма.
С высоты стен солдаты с винтовками наблюдают, как мы шушукаемся; им смешно, но иногда они придают своим лицам выражение фальшивого сочувствия. Случается, мы их подзываем. Как они тогда теряются! Мы уж и смеемся, и рожи строим, чтобы их подбодрить: ну, полно, никто вас не укусит, идите сюда, да засмейтесь же, ничего вам за это не будет! Я смотрю на них и думаю: точь-в-точь те огневые вояки, которых я наблюдал перед боем — и сразу после. Как они гордились, идя в бой, своей силой и твердостью! А потом я видел, как они уходят — по-прежнему прямые, но смирившиеся, растерянные, словно увидели сон, пережитый в прежнем существовании, сон, который сильнее жизни. И, чтобы продлить необычайное, чтобы задержать наступление минуты, когда опять все станет обыденным, некоторые присоединялись к нам — на одну ночь, на часок, на несколько минут, чтобы рассказать свою байку. Их байки бывали куда фантастичнее наших.
Муэдзин со своего минарета призывает правоверных на молитву. Туристы и гиды расходятся по машинам. Богомольцы у Стены поют псалмы или качаются в беззвучной молитве. Дремлющая жара начинает перемещаться. Тиски разжимаются, уже можно вздохнуть. Свет тускнеет и гаснет за пурпурной завесой, покрывшей верхушки деревьев. Чтобы прогнать умиротворение, которое охватывает меня, я вызываю в памяти лицо Катриэля. Где он? Вернется ли? Жив ли он еще?
А вот и Аншель со своими спутниками — Мохаммедом, Джамилем и Али. Как все мальчишки этого квартала, они торгуют карандашами, открытками, мелкими сувенирами. Аншель их лучший клиент. Он покупает их жалкие товары, не торгуясь. А потом выбрасывает, чтобы снова выкупить завтра.
Знает ли он, что из окон, выходящих на площадь, через щели в закрытых ставнях родители, стиснув зубы, смотрят на своих сыновей мрачными глазами? Нет, не знает. Он знает только одно: что и ему приходилось голодать, приходилось стыдиться. А сейчас страдает не он. И этого он все еще не может себе простить. Я люблю его поддразнивать:
— Значит, говоришь, дела идут неплохо?
Вместо ответа он что-то бормочет. Он злится и не знает, на кого. Зато я знаю: на войну. Сказать ему? Он пожмет плечами: слишком легко валить все на войну. Война — что это такое, кто это такие? Абстрактное зло с очень конкретными последствиями? Лучше уж верить в древних богов: богов грозы, дождя и ненависти.
— Война для меня, — говорит Аншель, — это лицо.
— Какое лицо?
— То одно, то другое; смотря в какой день.
— А сегодня?
— Лицо умирающего. Умирающего, который опять стал ребенком.
— И на него-то ты злишься? — спрашиваю я с притворным негодованием.
Он бросает недобрый взгляд:
— Замолчи!
Но тут он понимает, что я над ним подшутил, и садится со мной рядом. Площадь перед нами почти пуста.
— Я видел много мертвых, — говорит Аншель, словно извиняясь. — На некоторых я даже наступал. Война ведь! У меня не было выбора — я шел, не глядя под ноги. Тогда для меня война не имела лица. Война была чудовищем, убивавшим людей и срывавшим с них лицо. А теперь они мстят. Теперь я вижу слишком много лиц.
Он вытаскивает из кармана разноцветные открытки и начинает их тасовать.
— Но я выиграл войну! — кричит он в каком-то исступлении. — Я выиграл ее, да — и вот мои трофеи!
Это его третья война. Он проделал ее на танках. В пустыне. Первый танк был подбит в первый же день, экипаж остался невредим. Второй танк был подожжен на третий день. Один тяжело раненый. Аншель взвалил его на плечи и побежал в полевой госпиталь. Пулеметный шквал. Раненый убит. Аншель остался невредим. С тех пор он повторяет: «Ты жив, ты — победитель». Простые слова? Но их значение от него ускользает. То ли он наследник всего, то ли жертва недоразумения — но он не чувствует ни радости, ни печали — ничего, кроме любопытства. Слишком многое развернулось слишком быстро; у него все еще кружится голова. Он — победитель? Заемная роль, заемное существование. Он краснеет всякий раз, когда какой-нибудь Джамиль, какой-нибудь Мохаммед дергает его за руку. Их-то роли никак не заемные. Победители друг на друга непохожи, зато у побежденных всюду один и тот же мрачный, загнанный взгляд, одна и та же умоляющая улыбка. Побежденные дети всюду одни и те же, и в разрушенном мире им только и остается продавать развалины. В конце концов побежденной оказывается их невинность. Их — и Аншеля, конечно, тоже. Что сказать в его защиту? То была война между его и их детством. Но это не мешает тому, что для него, победителя, победа мало-помалу теряет — не смысл, не необходимость, но вкус счастья.
