Воровский вскрыл пакет и углубился в чтение, а Петр сидел у окна и смотрел на море, на большой двор, поросший бурьяном, на небо, которое было больше, чем двор и даже море, но, подобно двору и морю, пахло присоленным ветром, пылью и подсолнечным маслом. А Воровский кончил читать и, достав платок, снял пенсне, видно, глаза устали. Воровский протер пенсне — он это делал долго и тщательно, с очевидным намерением продлить процедуру и, так думал Петр, получше обдумать все, что он сейчас прочел. Потом он начал рассказывать о своей газете. Он говорил об этом иронически-добродушно. улыбаясь и выбирая из всего то, что составляло суть, самое смешное, как говорят жизнелюбивые люди даже о самом большом и серьезном. Он рассказал, как остался без газеты (три предыдущие прихлопнули одну за другой — он так и сказал: прихлопнули!) и решил выманить кляузную газетенку и потом осторожно, не обнаруживая своих намерений, превратить ее в газету большевиков. Делу помог случай (он сказал «случай» вполне серьезно, будто бы только он, этот случай, и помог всему предприятию). В Одессу приехал связной партии. «Будем звать его Степан», — сказал Воровский. В столице ему дали явку к Воровскому. Однажды Воровский шел с новым товарищем по Одессе. Был полдень, на чердаках кричали кошки (их и тогда было в Одессе много), и пахло жареной кукурузой — у рекламной тумбы сидел старый грек и на мангале жарил кукурузу. Но внимание Воровского привлек не грек. «Видите дерево, товарищ Степан, а под деревом скамью, а на ней человека? Это капитан в отставке (Воровский назвал фамилию) — хозяин здешней газеты. Очевидно, он и сейчас пьян, как обычно. Но пусть вас это не смущает. Подсядьте к нему и заведите разговор. Ну, да вы лучше меня знаете, что надо сказать человеку, который благодаря случаю стал хозяином газеты, довел ее до более чем плачевного состояния и не знает, что с ней делать». В общем, когда товарищ Степан вернулся от капитана в отставке (Вацлав Вацлавович поджидал его поодаль), газета уже принадлежала Воровскому и его друзьям. «Это и был „Вестник“?» — спросил Петр. «„Черноморский портовый вестник“, в редакции которого вы сейчас находитесь», — ответил Воровский и обвел рукой стены комнатенки, беленные известью. А Петр не мог не подумать: «Наверно, это характерно, что Воровский, человек редкого интеллекта, знающий четыре живых языка (два мертвых — латынь и древнегреческий — не в счет), инженер, педагог и писатель, человек, могущий быть крупным дипломатом и министром, сменил блестящую перспективу на положение редактора маленькой портовой газеты и считает это счастьем своей жизни. Не говорит ли одно это о величии того дела, которому служит Воровский?»
А потом, как некогда, они вышли с Воровским на Приморский бульвар и смотрели на море. Оно было удивительно покорным и безмолвным в этот час. «Так и народ, — сказал Воровский. — Подобно морю, спокоен до поры».
Петр задумался: все ли он рассказал Чичерину о Воровском? Почти все. Почти? Не рассказал. разумеется, о Королеве, как никогда не говорил об этом Воровскому. Стыдился. Считал недостойным революционера. Боялся грозного слова учителя, хотя понимал, не должен бояться. Петр не видел Воровского с тех пор. Но если бы видел? Разумеется. Воровский непроницаем. И пенсне его непроницаемо. И пальто. И бородка. И палка. То, что он не хочет сказать тебе, он не скажет и на адовом огне. Но что-то, наверно, не в его власти. Даже если он и не скажет, прорвется. В интонации. В блеске глаз. В неожиданном повороте головы. Наконец, в стуке палки — он не монотонен, этот стук. В нем тоже своя интонация.
Видно, Чичерин внимательно слушал Петра, потому что, когда Георгий Васильевич заговорил в голосе прозвучало то же настроение, что и у Петра.
— А вы больше не встречали Воровского?
— Нет… хотя в Одессе бывал и позже. Его уже сослали, кажется, в Вологду,
— Да, в Вологду, — отозвался Чичерин. — Перед всеми нами у него одно преимущество: долго работал рядом с Лениным и, как никто из нас, был близок к нему, даже когда подолгу не видел. Нынче статьями о Ленине полна мировая пресса. Естественно: Октябрь — это Ленин. Но Воровский написал о Ленине задолго до Октября. Написал, когда никто об Ильиче не писал. И все предсказал. Все. — Чичерин приник к оконному стеклу, теперь полоска городских строений стала непрерывной. — Знаете, бывает так: литераторы считают тебя революционером, а революционеры — литератором, а ты не первое, не второе. А у Воровского редкое соединение талантов. Однако вот пошел перрон, и мне кажется, что я вижу Вацлава Вацлавовича. Тот, с палочкой, сутуловатый, да, слева, слева… разве не он?
А Петр смотрел на перрон, думал: «Одесса и Стокгольм, дом, сложенный из пористого камня, неподалеку от моря, с окнами на пустырь, поросший бурьяном, и особняк представительства в сверкающей огнями европейской столице… А каков он теперь, этот таинственный Фавн со своей благопристойной палкой, чем-то похожий на Чехова или на того чеховского героя, интеллигента и порядочного скептика, которому его пенсне помогает не столько видеть, сколько игнорировать виденное?.. Каков он, Фавн?»
Их встретил Воровский. Небрежно бросил палку на левую руку (изящно изогнутая ручка легла на запястье), приподнял шляпу.
— А мы вас ждали еще утром и собрались было на вокзал, когда пришла телеграмма!
С Чичериным поздоровался с почтительной и сердечной корректностью, Петру с нетерпеливой и искренней пылкостью сдавил ладонь, снял с руки палку, пошел быстро.
— А в Одессе море поярче, а? — Воровский поправил пенсне, будто хотел получше разглядеть Белодеда. — Если спуститься в порт, куда на рассвете привозят рыбаки улов…
У Петра похолодело сердце: «Вот он еще раз поправит пенсне и произнесет имя Королева».
— Оттуда, где собираются рыбаки после возвращения на берег, море кажется просторнее, — сказал Петр в отчаянной попытке заставить Воровского говорить о просторном море, и ни о чем другом.
— Вы правы, там море просторнее, — согласился Воровский и ускорил шаг.
Во вздохе Петра, который, наверно, заметил только он сам, было облегчение: кажется, пронесло.
Когда спускались по лестнице на площадь. Воровский заметил, указывая на скромный «бенц», стоящий в сторонке:
— Пока нет посольского лимузина, но он будет, — Вацлав Вацлавович обернулся, нетерпеливо постучал палкой по камню. — Есть ли у вас желание, друзья, посетить один стокгольмский дом?.. — Глаза Воровского оставались строги, в то время как в голосе слышались весело-иронические интонации. — Ничто не даст такого представления о Швеции и шведах…
Темные усы Чичерина смешно ощетинились.
— Признайтесь, Вацлав Вацлавыч, вами руководит намерение не только дать представление о Швеции и шведах?
— А вы полагаете, я хочу вас привлечь к антигерманской акции? — спросил Воровский и пошел быстрее, до автомобиля оставалось несколько шагов; маленький, с парусиновым тентом, застегнутым на крупные перламутровые пуговицы, «бенц» был не очень величествен.
— Возможно, и к антигерманской, — ответил Чичерин.
— У меня еще будет время сделать это, — ответил Боровский — неожиданный прогноз Чичерина удивил его.
— Однако я думаю, что вы сделаете это еще сегодня, — заметил Чичерин добродушно. — Кстати. Петр Дорофеевич может составить впечатление, насколько хорошо я знаю нашего посла в Стокгольме.
Чичерин достал свой нож, нож-универсал, нож-несессер, удивительное создание века, и осторожно срезал с парусинового тента автомобиля сверкающую пуговицу, которая готова была оборваться.
— Приберите до того времени, когда у вас будет свой лимузин.
Воровский принял пуговицу без улыбки.
Автомобиль дернулся и с истинно детской беззаботностью покатил по плоским камням Стокгольма.
— Надеюсь, мы будем знать заранее, куда вы нас повезете и что нам надлежит делать? — спросил Чичерин.
— Да, разумеется, — ответил Воровский. — У нас еще вагон времени.
— Небось часа полтора? — поднял смеющиеся глаза Чичерин.
— Час. — Воровский не изменил строго-торжественного выражения лица.
— Спасибо.
— Пожалуйста.
Петр заметил: это пикирование доставляло удовольствие и одному и другому. Воровский был быстрее, в его словах неизменно оказывался больший заряд иронии (всесильный Фавн жив!), а Чичерин наслаждался пылом боя втайне, не обнаруживая что увлечен поединком, отражал удары как бы между прочим, однако ни один удар не оставлял без ответа.
— Значит, в нашем распоряжении минут тридцать?.. — спросил Чичерин, когда автомобиль убавил скорость.
— Нет, почему же? Все сорок.
Чичерин пригладил кончиками пальцев усы — его лицо подобрело.
— Даже Литвинов со своей энергией был великодушнее.
— В наше нелегкое время. Георгий Васильевич, гости должны работать.
