Сенат даже предложил возвести статую из золота обеим Фортунам, богиням Анция, в честь которых совершались жертвоприношения и был построен храм Плодородия.
Я молча выслушал Сенеку.
Выходит, боги приняли сторону Нерона? Выходит, учитель забыл об унижениях, которым его подвергли, о скрытых угрозах, о совершенных преступлениях и о владевшей им уверенности, что смерть уже близка, что это она вдохновляла Нерона и руководила императором, любившим кровь?
— В нем живет радость, — шептал Сенека. — Я снова обрел своего юного ученика таким, каким он был когда-то, до того как окончательно пал под натиском страстей… Может быть, этот ребенок… — неуверенно начал он и замолчал, вспомнив, как обманчива надежда, порождающая все наши страхи.
Однако хватило четырех месяцев, чтобы стало ясно: боги играют людьми. И императорами тоже. Клавдия Августа умерла, и отчаяние Нерона превзошло радость, которую он испытал при рождении ребенка.
Вместо игр, которые предполагалось провести во славу Клавдии, сенат предложил устроить церемонии обожествления умершей дочери императора. Сенаторы скорбели преувеличенно и раболепно. Они потребовали соорудить в честь Клавдии Августы храм и назначить специального жреца для поминальных служб.
Нерон рыдал не переставая.
Вскоре он заявил, что устроит для простых римлян праздник в память о Клавдии, чтобы доказать свою любовь великому городу и народу и опровергнуть слухи о его намерении отправиться в Александрию, в Грецию и на Восток, чтобы участвовать в играх.
Он император Рима и не может забыть о славе города и долге перед ним.
Пока Нерон говорил, я наблюдал за ним.
Печаль и отчаяние, не сходившие с его лица в последние дни, сменил страх: утрату Клавдии он воспринял как знак недоверия со стороны богов, тем более жестокий и тревожный, что он случился вскоре после рождения ребенка, которое теперь можно было понять как западню, подстроенную ему высшими силами.
Сенека снова оказался прав: за надеждой идет страх.
И смерть представлялась единственной реальностью, которую боги оставляли смертным.
35
Мысль о смерти, к которой небесные властители приговорили все живое, не переставала преследовать меня. Снова и снова обращался я с вопросами к Сенеке, не страшившемуся ухода в мир иной. И он снова повторял, что верит в бессмертие души. Было ли это убеждение сходно с верой учеников распятого, уповавших на то, что воскресение откроет им врата вечности, потому что Христос, поправ смерть смертью, навсегда освободил от нее людей?
Прямого ответа на этот вопрос я от Сенеки не получил.
Тогда я начал бродить по Риму в надежде встретить того изможденного человека, Линуса, говорившего со мной на Бычьем форуме после казни рабов Педания Секунда. Но никаких следов его я не нашел. Тем не менее ходили слухи, будто к общине христиан каждый день присоединяются все новые обращенные, которые объединялись вокруг Павла — гражданина Рима, еврея из Тарса и столпа Христова учения. Утверждали, что он знал Сенеку и встречался с ним.
Однако учитель, с которым я поделился скудными результатами моих поисков, выслушал мой рассказ без всякого интереса. Он собирался выехать из Рима в составе императорского кортежа.
Нерон готовился к отъезду в Неаполис, чтобы выступить там перед тысячами зрителей.
Люди со всей Кампании уже начали стекаться в этот греческий город. Жители Александрии по приглашению императора переплывали море, чтобы увидеть и услышать, как он поет, играет на кифаре, декламирует стихи, исполняет главные роли в греческих трагедиях. Множество зрителей должно было прибыть в Неаполис из самой Греции. Нерон постоянно повторял любимую греческую поговорку: «Чего никто не слышит — того никто не ценит. И я должен показать народам империи, на что способен их властитель».
Толпы придворных, преторианцев, тысячи носильщиков скопились перед императорским дворцом, готовясь составить кортеж, к которому должен был присоединиться и Сенека.
Это решение учителя меня удивляло. Разве он не порицал склонность императора к публичным выступлениям, его невнимание к Риму? Нерон собирался показаться на публике в развевающейся тунике, на котурнах, с лицом, скрытым маской, какие носят актеры.
Как Сенека мог согласиться с тем, чтобы правитель Рима принял обличье фигляра? Почему он не заклеймит его, не откажется участвовать в этом кощунственном представлении, убийственном для императорского достоинства?
Сенека посмотрел на меня долгим взглядом и увлек в библиотеку. Там он развернул пергамент и медленно прочел несколько фраз, написанных евреем из Александрии, мудрецом Филоном: «Безумцами, утратившими разум, представляются те, кто высовывается со своей искренностью и откровенностью не вовремя, осмеливаясь перечить на словах, а иногда и своими поступками королям и даже тиранам».
Он предложил мне поразмыслить над этим.
— Я поеду в Неаполис, Серений, и ты будешь сопровождать меня.
Было ли то трусость, верность или послушание, но я поднялся на носилки Сенеки, и мы отбыли в Неаполис вместе.
Я не пожалел о том, что несколько следующих дней присутствовал на представлениях, которые давал император. Нерону громоподобно рукоплескали августианцы и неронианцы, прибывшие из Рима, вместе с придворными, советниками, сенаторами и участниками его развратных похождений.
В первом ряду сидели Тигеллин, Поппея и вторая «супруга» Нерона — Спор, накрашенный и разряженный, как императрица, и так сильно напоминавший Поппею, что казалось, будто Нерон намеренно стремился превратить этого кастрата в непристойного двойника своей жены.
Никогда ранее не видел я Нерона в состоянии такой экзальтации. Стоя один на сцене, он кланялся и приплясывал, приветствуя зрителей, сидевших группами, — жителей Александрии и Кампании, греков и горожан Неаполиса. Нерон декламировал, пел и, казалось, ничто не могло его остановить.
На третий день театр задрожал, но император не обратил внимания на ворчание земли и продолжил представление, которое никто не посмел покинуть.
На пятый день он обедал, усевшись посреди оркестра, в окружении плотной толпы приветствовавших его зрителей, с которыми говорил по-гречески.
— Сейчас я выпью немного, и вы услышите нечто весьма содержательное, — пообещал он.
Он снова поднялся на сцену и пел до самого утра.
В присутствии преторианцев, августианцев и неронианцев никто не мог покинуть свои места.
На седьмой день, после представления, когда амфитеатр опустел, трибуны внезапно со страшным грохотом обрушились, подняв тучу пыли.
Вокруг развалин собралась толпа. Еще одно дурное предзнаменование? Никто не осмеливался ни ответить на этот вопрос, ни даже задать его.
Тысячи рабов, согнанных преторианцами, начали разгребать завалы, расставлять скамьи, восстанавливать сцену, и со следующего дня Нерон принялся воспевать богов, благодаря их за спасение. Ведь они проявили могущество и благосклонность, разрушив театр, но не убив и даже не поранив ни одного зрителя. Следовательно, тем самым они хотели показать, что берут под свое покровительство императора и организованные им зрелища.
«Нерон — богоподобный сын Аполлона!» — принялись скандировать августианцы.
Толпа подхватила этот клич. Император торжественно снял свою маску, открыв красное от удовольствия лицо. Он был подобен пьянице, которого окружающие подначивают пить еще, подыгрывая его пьяным выходкам. Он читал стихи. Он танцевал, перебирая заплетающимися ногами. Он потребовал кифару, тут же сочинил поэму и исполнил ее, сопровождая нехитрыми аккордами, что привело слушателей в восторг. После этого он вовсе потерял голову и, забыв все свои обещания, объявил, что намерен пересечь Адриатическое море и направиться в Ахайю, чтобы его голос могли услышать там, где во времена расцвета Афин демонстрировали свое искусство греческие актеры. Его речи были встречены с одобрением.
Императорский кортеж покинул пределы империи и направился в Беневент, где я увидел одно из самых чудовищных и отвратительных существ, которых когда-либо встречал.
Его звали Ватиний. Когда он направился к Нерону, показалось, что передо мной рептилия. Безобразное тело, вылезающие из орбит глаза на громадной голове, сидящей прямо на плечах, руки и ноги короткие и узловатые, будто кто-то хотел их сломать — он не шел, а подползал, то подпрыгивая, то раскачиваясь из стороны в сторону. Скорее животное, чем человек. Я видел его в Риме, в императорском дворце; он служил у Нерона шутом.
Император, а за ним и придворные принялись высмеивать Ватиния. Он играл ту роль, которую ему отвели, но однажды, воспользовавшись минутным молчанием, выкрикнул «Торкват Силан» и расхохотался.
