Засыпая, Аким думал о необьятном мироздании и размышлял, куда ведёт Млечный Путь.
Утром он всё понял, увидев пыльную станцию затерянного на российском раздолье уездного городишки.
Млечный Путь вёл в Рубановку.
И вновь ландо с заспанным Ефимом на козлах, с вечной соломой в спутанных волосах, и колея дороги, и шаткий мостик, проезжая который, Рубанов–старший чуть не откусил язык, пытаясь донести до ближних, что мост никудышный.
— Так и не по–о–о-чинили, — сделав ударение на полудюжине «о», поддержал отца Аким.
— Вот я им да–а–а-м! — беззлобно пригрозил Максим Акимович.
Побеседовав, как двое хронических заик, стали любоваться открывшимся видом.
— А всё–таки хорошо! — блаженно улыбался Максим Акимович, въезжая в Рубановку и кивком головы здороваясь с кланявшимися ему крестьянами.
У двухэтажного кирпичного дома старосты остановились, и сюсюкающий, якобы от счастья видеть господ, Ермолай Матвеевич, пузыря на выпуклом животе ситцевой рубахой, уговорил приезжих отведать молочка.
— Совсем ты, Ермолашка, осунулся, от делов праведных, — глянув на выпирающую из–под рубахи «трудовую мозоль», произнёс Рубанов–старший, удивляясь, как к тощей фигуре сумел приклеиться такой «волдырь». — Я чуть все зубы на мостке не выбил, — наудивлявшись, продолжил он.
— Кому? — глядя честными глазами деревенского мазурика на своего господина, поинтересовался староста.
— Тебе! Хочешь, чтоб барин в овраг свалился со всей семьёй?
— Никак нет! — струхнул Ермолай Матвеевич. — Оно ведь что с мостком–то? — стал мозговать он. — То — то, то — сё… Ноне оправим, — пообещал, обращаясь к медному петуху на крыше.
— Но–о–не! — язвительно произнёс Максим Акимович. — Хоть к отъезду сделай, — отдал ему пустую кружку. — Трогай, сноп пшеничный, — ткнул кучера кулаком в спину.
— На этот раз пылищи в доме на пол–вершка больше, чем в прошлом, — сделала вывод Ирина Аркадьевна, разбирая вещи. Совсем за чистотой не следят.
Так же как в прошлом году, весь следующий день принимали местных сливок общества: полицмейстера, предводителя уездного дворянства, чернавских и ильинских господ. Ещё через день нанёс визит и сам губернатор, дабы засвидетельствовать почтение и узнать, чем дышит сановный Петербург.
— Уж так надоела нам с супругой эта тьмутаракань и хочется в столицу. Ну хотя бы в Москву, — умильно выкатывал в сторону царского генерал–адьютанта и без того выпуклые глаза на полном лице.
Аким за это время навестил притулившуюся к пруду каменную беседку, поглядел сверху на Ромашовку, поплавал на лодке, без конца бултыхаясь в воду от летнего зноя. А вечером скакал по деревенским дорогам на Помидорчике, попутно навестив приехавшего на вакацию из реального училища в уездном городке Васька′ Северьянова.
Ещё через день Рубановы помолились в церкви и поклонились праху покоившихся там предков.
И, что тоже уже становилось местной традицией, Аким вместе с Васьком имели честь присутствовать на сельском сходе с повесткой дня: «Ремонт моста, туды его в перила мать». Перил, правда, давно не было — утащили на оглобли.
На этот раз раздражительный и нервный староста на табурете не сидел,
а крыл односельчан стоя. Слово «мать» так и витало в летнем воздухе, забивая запах трав, ржи и цветов.
— Барин чуть шею не свернул, по мосту проезжая, — быком ревел Северьянов.
— Кому? — как давеча он сам, озаботился Гришка–косой.
— Себе! — успокоил его староста.
— А–а–а! — уселся тот на завалинку своей хаты.
— Хрен — на! — жёстко отреагировал Ермолай Матвеевич. — А я начну свёртывать вам, — внимательно оглядел маленькие свои кулачки. — Ну чего вылезла, старая шалава, — в сердцах рявкнул на бабку Матрёну, — по бабам дед Софрон ушёл, — развеселил собравшихся.
Даже Коротенький Ленивец, упав от смеха на плечо соседа по бревну, не поленился поднять вверх ноги и перебирать ими, явив обществу чёрные от грязи пятки.
Сам же дед Софрон скромно стоял за ракитой и задумчиво мочился на лист лопуха.
— Тьфу, нечисть рыжая, — глянув на старосту, заволновалась бабка и пошла за калошами, собираясь искать непутёвого старичка. По пути огрела прутом облезлого петуха, размышлявшего — топтать курицу, или ну её, лучше завтра, выбив из него три драгоценных пера. — Один разврат в округе, — хотела поддать под зад легкомысленной курице, но та ловко увернулась, закудахтала, на секунду остановилась у плетня, чтоб сделать маленькую кучку, подумала о чём–то своём, курином, видно приятном, квокнула, и погналась за петухом, исчезнув вместе с ним в курятнике.
«Не иначе сблудить собрались, окаянные, — заметалась старуха от крыльца, где стояли рваные её калоши, к курятнику, в котором раздавался радостный куриный гвалт. — Дорвалси, поди, проходимец.., ну погоди, попадёсси, всю остатошну красоту из задницы выщиплю», — мысленно обратилась от петуха к деду.
Каково же было её разочарование, когда, напялив калоши и вооружившись хворостиной, она вышла из калитки и увидела сидевшего на бревне своего суженого, собравшего в кулак седую бороду и задумчиво глядевшего в землю.
«Все невры на старости годов истрепал, страмотник», — плюнув, ушла в избу.
Взбеленившийся староста, между тем, привёл свою угрозу в исполнение, и, схватив за шею Коротенького Ленивца, стал мотать его из стороны в сторону. Тот, закрыв глаза, мужественно терпел экзекуцию, потому что лень было сопротивляться.
«Помурыжит и бросит, — размышлял страдалец, уперев всё–таки для крепости пятки в землю, — не душегуб ведь Матвеич.., нешто он от своего добра в Сибирь потопает…».
И действительно, вскоре, наполовину удовлетворённый староста, отпустил его шею.
— Со всеми так будет, — пригрозил Ермолай Матвеевич, — всем шеи набок посвёртываю, коли завтра мосток чинить не пойдёте, — оглядел «благородное собрание».
Мужики отворачивались. Лишь отставной солдат Егорка, встав во фрунт и дурашливо отсалютовав палкой, высказал общую мысль:
— Так ведь сенокос, яти его в стерню…
— Страда идёт, — разом загалдели все, — а тут ещё, чертяка навязался, мосток энтот…
— Ноне день — год кормит! — вспомнил пословицу, услышанную от супруги, Степан, пригладив аккуратную свою бородку.
— Так не задарма же потеть станете, — оглядел староста мужиков, — я вам за труды целую бутыль водовки выставлю, — глянул на Гришку–косого, который вздрогнул и начал возбуждённо курить и поплёвывать на ногу соседа, сидевшего со стороны бельма.
— Это не мост, а наказанье Божье, — уже заинтересованно произнёс кузнец, набивая цену, — чиним, чиним его, а он только хужей становится.
— Так, значит, чините, — осудил кузнеца староста, — коли ездить нельзя. Вот в прошлом годе Митька тебе железяку дал заварить… Так сколько ты с ней валандался? Я рад был уже сломанную вещь обратно выручить, не то что починённую, — укоризненно, но без злобы оглядел кузнеца.
Тот нервно стал запахивать пиджак на голом своём животе, но не сумел, так как ни единой пуговицы на одёже не наблюдалось.
— Так вить.., это.., затерялась вещица, — скромно кашлянул в кулак, поднявшись с бревна и переступая на месте прожжёнными сапогами.
— И лопаты вам тащить не придётся, — не слушал оправданий Ермолай Матвеевич, — я подводу выделю струмент везти.
— Ну-у, этоть дело другое! — хлопнул себя по коленке Гришка–косой, отбросив окурок, — ежели лопаты не тащить, тады ладно, — оглядел товарищей: «А то ведь, кабы, дурачки, в горячах, от выпивона дармового не отказались… Леший с ней, с этой страдой…».
— Согласны-ы! — загудели все. — Там и делов–то на три часа…
— Да ежели дружно навалиться, и за два управимсии-и, — отвечали им оптимисты.
На следующий день, поутру, пришли почти все. Даже дед Софрон прибыл на подводе вместе с лопатами — кто же задарма выпить не хочет? Оно и в сто лет пользительно…
Выгрузив инструмент и прилагающегося к нему деда, уселись гуртом на зелёном бугре и начали свёртывать цибарки, ожидая ещё трёх человек, пообещавших вчера прийти.
— Ну что, робяты, надоть предстоящее дело обсудить.., — сглотнув слюну при взгляде на такую зелёную, такую вместительную, такую приятную взору бутыль, — промолвил Гришка–косой.
— Непременно надоть! — согласилось общество, тоже поласкав глазами стеклянную ёмкость, кою держал на коленях наподобие дитяти, работник Митька.
— Ну-у, ты Митрий, таво, не расколи случаем посудинку, — запереживал вдруг кузнец.
— Ну как можно?! — прижал к груди заветный сосуд Митька. — Она ведь мне как родная.
Все безмятежно расслабились, предвкушая блаженство.
— Следоват так изладиться как–нибудь и на совесть всё обделать, чтоб всей деревне приятно было. Катайсь сколько хошь, — глубокомысленно произнёс Семён Михайлович, по кличке Хован.
— Непременно, дядя Семён, — тутушкал бутыль Митька, не особенно вникая в разговоры.
