Вскоре начались свары. Зазвучали угрозы, сверкнули ножи. Маримбо пожаловался купцу на недостойное поведение его спутников, но принял новые дары и согласился еще потерпеть. Юсуф видел, что дядя Азиз поддался усталости. Плечи его округлись и ссутулились, он часами сидел в молчании. Наблюдая за ним в вечернем сумраке, Юсуф внезапно представил купца в образе маленькой мягкой зверюшки, лишившейся панциря, оказавшейся у всех на виду, страшно пошевелиться. Голос его, когда он заговаривал с Юсуфом, был по-прежнему ласков и чуть насмешлив, но словам не хватало прежней остроты и точности. Закрадывался страх, что они так и останутся здесь, на краю света. Порой, когда на него падали лучи закатного солнца, Юсуфу казалось, что он горит.
— Не пора ли нам отправляться в путь? — спросил Юсуф однажды мньяпару. Они сидели рядом на циновке, юноша старался не смотреть на рану, блестевшую на ноге мньяпары. Глянул вверх, на звезды, голова закружилась от их яркого свечения — словно стена блестящих камней обрушилась на него.
— Поговори с сеидом, — посоветовал Мохаммед Абдалла. — Он меня больше не слушает. Я ему говорил, надо уходить прежде, чем мы все сгнием в этом аду, но на него давит огромная тяжесть, и он не слушает меня.
— Что я скажу? Я не смею заговаривать с ним, — возразил Юсуф, уже зная, что осмелится.
— У него в сердце есть место для тебя. Поговори, выслушай его ответы. А потом скажи, что надо уходить. Ты уже не мальчик, — резко ответил Мохаммед Абдалла. — Знаешь, почему он по-доброму обходится с тобой? Потому что ты тихий и спокойный, а по ночам плачешь от видений, недоступных всем нам. Может, он думает, ты блаженный.
Юсуф усмехнулся, оценив двусмысленность: «блаженными» деликатно называли безумцев. Мохаммед Абдалла ухмыльнулся в ответ, довольный, что его шутку поняли. Он протянул руку и слегка сжал бедро Юсуфа.
— Как ты вырос за время пути, — сказал он и отвел глаза.
Юсуф заметил эрекцию, едва скрытую одеждой мньяпары, и поспешно поднялся. Мньяпара засмеялся негромко, потом откашлялся. Юноша пошел к берегу посмотреть, как рыбаки вытаскивают последний вечерний улов.
Назавтра он подождал позднего утра, когда воздух уже прогрелся, но бремя нового дня еще не давило.
— Не пора ли нам отправляться, дядя Азиз? — спросил он, сидя в нескольких шагах от сеида и наклоняясь к нему, чтобы выразить почтение. «Он тебе вовсе не дядя!» Впервые с тех пор, как стал заложником-рабом, он назвал купца дядей, но обстоятельства того требовали.
— Да, уже несколько дней как пора, — ответил сеид и улыбнулся: — Ты беспокоился? Я заметил, ты не сводил с меня глаз. Какая-то тяжесть приковала меня к этому месту. Усталость или же лень… Я слышал, наши кобели совсем распустились, надо уводить их отсюда. Скоро я позову к себе мньяпару и Симбу, но пока что посиди со мной, расскажи, что ты обо всем этом думаешь.
Несколько минут они сидели в молчании. Юсуф чувствовал, как в его руках разматывается нить его жизни, и разматывается легко, без зацепок. Потом он устал и ушел. Еще долго он сидел молча, один, оглушенный чувством вины: никак не удавалось восстановить память о родителях, чтобы она присутствовала в его жизни. Думают ли они еще о нем, живы ли они? Он понял, что предпочтет этого не выяснять. В таком состоянии он не мог противиться иным образам, и его одиночество и никчемность явственно предстали перед ним: каждый образ упрекал его в небрежении самим собой. Стечение событий управляло его жизнью, он лишь старался держать голову над водой и не упускать из виду ближайшую перспективу, предпочитая неведение бесполезному знанию о том, что ждет впереди. Он не видел способа избавиться от оков той жизни, какую он вел.
«Он тебе вовсе не дядя». При мысли о Халиле Юсуф улыбнулся, несмотря на уныние, вопреки внезапно нахлынувшей жалости к себе. Вот кем он станет, если сохранит присутствие духа. Уподобится Халилу — взвинченному, готовому к отпору, стесненному со всех сторон, зависимому. Застрянет в глуши. Вспомнились вечные веселые пререкания с покупателями, неуместная жизнерадостность Халила — теперь он знал, что под ней скрываются тайные раны. В тысяче миль от родного дома, как и Каласинга. Как все они — застрявшие в той или иной вонючей дыре, пораженные тоской, утешаемые видениями утраченного рая.
8
Единственный способ компенсировать убытки, не говоря уж о том, чтобы что-то заработать, сказал купец, — возвращаться иным путем, через более населенные места. Поскольку у них так много больных, дорога будет долгой, но меньше всего они заботились о скорости. Они потеряли почти четверть спутников, почти половину товаров — платили дань, потом их ограбил Чату. Теперь они двинулись на юг, обходя озеро по южному берегу. Мньяпара вновь принял командование на себя, но прежние силы не вернулись к нему. И он, и купец вынуждены были гораздо больше полагаться на Симбу Мвене, чем прежде.
Возможностей для торговли в тех местах, где они проходили, было предостаточно, вот только их товар здесь не слишком ценился, и взамен здесь не имелось столь ценных вещей, как слоновая кость. Кое-где удавалось приобрести рога носорогов, но по большей части довольствовались шкурами и камедью. Через несколько дней в их маршруте проступил устойчивый узор: они двигались кругами, петляли, отклонялись от основного пути в поисках городов и поселений. Пейзажи, которые на пути вглубь материка наполняли душу Юсуфа изумлением и страхом, на обратном пути превратились в пыльный кошмар, изнурительные пространства. Их кусали насекомые, кожу раздирали шипы и ветки кустов. Однажды вечером на них напала стая бабуинов, уволокла все, что успела схватить. После этого на каждом привале они строили баррикады, потому что, лишившись оружия, боялись нападения диких животных, рыскавших вокруг по ночам. Повсюду, куда бы ни пришли, они слышали рассказы о немцах, запретивших местным жителям взимать дань и даже кого-то повесивших — за что, неведомо. Симба Мвене старательно обходил стороной все известные на тот момент немецкие форпосты.
Обратный путь занял пять месяцев. Они продвигались медленно, порой нанимались поработать на крестьян — за еду. В городе Мкаликали, к северу от великой реки, их задержали на восемь дней, заставили строить загон для принадлежавшего султану стада. Таково было условие султана, лишь после этого он продал им достаточно припасов в дорогу.
— С торговыми караванами покончено, — сказал султан Мкаликали. — Эти мдачи — им чуждо милосердие. Нам они сказали, что прогонят вас, иначе вы превратите нас в рабов. Я им объяснял: никто не собирается обращать нас в рабство. Никто! Когда мы торговали рабами, продавали их людям с побережья. Этих людей мы знаем и не боимся их.
— Теперь всем завладеют европейцы и индийцы. — Ответ купца вызвал у султана улыбку.
В Кигонго им пришлось работать на фермах у старейшин, прежде чем распродать мотыги. Во время пребывания там купец заболел. Он не желал, чтобы его несли на носилках, и через три дня приказал снова отправляться в путь. Невозможно долее задерживаться среди воров, которые каждый день так много отнимают и так мало дают взамен, сказал он. Его болезнь вынуждала их то и дело останавливаться, Юсуф шел рядом с купцом и поддерживал его, когда тот уставал. Добравшись до Мпвели, они ощутили близость побережья. Там они передохнули несколько дней, дядю Азиза принимал старый друг, владелец магазина. Этот торговец со слезами выслушал повесть об их испытаниях и неудачах. «Заработал ли ты достаточно, чтобы вернуть долг индийцам?» — спросил он. Дядя Азиз пожал плечами.
После Мпвели они торопливо устремились к побережью и за шесть дней добрались до предместья своего города. Их радость была отравлена усталостью и поражением. Одежда на их телах превратилась в обноски, лица вытянулись от голода, приобрели страдальческое выражение. Путники разбили лагерь у пруда, помылись как сумели, а затем купец стал читать молитвы, к которым все присоединились, просил Бога простить всякое совершенное ими зло. Наутро они вошли в город, во главе шагал единственный трубач, настоявший на том, чтобы вопреки всему звучала музыка. Пронзительные его напевы, хоть и притязали на беззаботность, звучали напряженно, скорбно.
