Один очень интеллигентный нарком предложил поставить на Красной площади гильотину и публично обезглавить Фани Каплан, вашу бабушку. Не успел. Это я спас ей жизнь, пусть по приказу, но я! Я не убивал вашу мать Натали, это сделали мои идиоты помощники. Просто когда-то я дал клятву самому Дзержинскому – служить этому режиму и ни разу её не нарушил и, если бы не случайность, мы жили бы сейчас в другой стране. Главное, передайте Фани, что я не Иуда, да, я виноват перед ней, очень виноват, передайте, – это важно, ей нельзя было приходить тогда на Смоленку, она поймёт это, обязательно передайте, – кричал генерал, перекрывая вой ветра, – обещаете, Дора?
– Обещаю, передам слово в слово! – прокричала Дора.
Взвыли моторы, и лодки, сделав прощальный круг, понеслись каждая в свою сторону.
Так закончилась эпопея с плёнкой, снятой оператором студии Ханжонкова Абрамом Лифшицем у завода имени Михельсона в одна тысяча девятьсот восемнадцатом году от Рождества Христова.
Подмосковье. Посёлок писателей. 1968 год (вместо эпилога)
Сегодня у генерала Семёнова была печальная дата – ровно десять лет назад ему «дали пинка», как он любил говорить, то есть, вышибли из конторы, несмотря на все его заслуги перед Отечеством. Время лечит, и он понимал, что по возрасту ему давно там нечего было делать, но обида, которая не давала спать ночами и разъедала душу, осталась. «Если бы я им, тогда, в тридцать шестом, не привёз пятьсот килограмм испанского золота и дорогих картин, которые, как выяснилось, цены вообще не имели, – думал он ночами, – хрен бы был им «Ленд Лиз» во время войны, да и о победах в послевоенных пятилетках говорить было бы смешно.
И он опять бередил старую рану и вспоминал то время, когда сам, сгоряча, написал рапорт об отставке. Думал, наивный человек, вызовут в ЦК и попросят остаться – «мол, вы, генерал ещё нужны стране», а подписали, что называется «не глядя», утром того же дня, а уже вечером приказ о его увольнении читали сотрудники конторы на доске приказов у канцелярии. Общее мнение было таково: «Был генерал, да весь вышел». Семёнов тяжело переживал свою опалу, забвение коллег, да и одиночество тоже.
Три года назад похоронил он верного Петровича, Колю, который верой и правдой служил ему сорок лет. Врачи потом рассказали ему, что не видели ещё такого обширного инфаркта, когда сердце, как перезревший арбуз, лопается пополам. Его протеже Сироткин уже много лет работал в США, сначала в посольстве, а потом в аппарате ООН. И, похоже, тоже давно забыл о существовании человека, которому был обязан всей своей блестящей карьерой.
Сегодня было пасмурно, но солнце иногда выглядывало из-за туч, словно намекало: «пользуйтесь, господа, скоро не увидите меня вовсе». Семёнов вышел во двор посидеть на своей любимой плетёной качалке, погреть, как говорится, «старые кости», а, точнее, ноги, которые были увиты толстыми узлами синих вен. «Тромбоз», – так говорили врачи.
Настроение у генерала последнее время было паршивое, хуже некуда. Он чувствовал себя чужим не только «на этом празднике жизни», но и смерти тоже. А случилось вот что. Семёнову доложили, по старой памяти, что умер старейший сотрудник МУРа – Матвей Карлович Шмидт и он поехал на кладбище. Его поразило количество сотрудников, да и простых людей, пришедших проститься с ним. «Сегодня, наверное, весь МУР здесь, – думал он с какой-то тайной завистью, – у меня таких пышных похорон не будет, – с горечью думал он.
Он долго искал знакомые лица, но так и не обнаружил ни одного. «Бежит время», – вздохнул он и подошёл к гробу, положил цветы, поправил ленту на иконостасе из орденов и медалей и увидел маленький, потускневший от времени крест на голубой ленте. Генерал вспомнил, что это была одна из главных наград Российской империи, которую Матвей Карлович получил из рук последнего Государя императора, как лучший сыщик Охранного отделения.
Подошла попрощаться женщина в чёрном муаровом платке и чёрных очках. Она прильнула к покойному и долго что-то шептала ему, потом поцеловала, трижды перекрестила и далеко отошла от могилы, видно было, как от рыданий вздрагивают её плечи. Семёнов узнал её сразу по гордой посадке головы и осанке, которая была ему так хорошо знакома, хоть и виделись они всего один раз в жизни. Он молча подошёл к ней.
– Как вы узнали?
Не оборачиваясь, она ответила:
– Мне был сон, он приходил попрощаться. Я села в самолёт и… успела. Мы с Адамом сейчас очень далеко, работаем в одной стране в посольстве… я летела двадцать четыре часа. Помолчали.
– Как Фани? – спросил генерал.
– Всё хорошо, живёт с нами, присматривает за внуками. Я передала тогда ваши слова. Она думала над этим всю ночь, утром пришла ко мне и сказала, что простила вас. Но ждёт самого главного разговора с вами «с глазу на глаз», – так она сказала.
Семёнов удивлённо взглянул на Дору, а она посмотрела вверх, на быстро бегущие серые облака и сказала: «Там». И быстро пошла к машине, на капоте которой развевался флажок израильского посла.
Всё это Владимир Иванович вспоминал в полудрёме, покачиваясь на качалке. Порой он проваливался в сон и тогда его будил Лордушка, тоже изрядно постаревший. Он так же, как и хозяин, при ходьбе подволакивал задние ноги, скрученные подагрой, и далеко в прошлое ушла та счастливая пора, когда он яростно защищал свой «периметр» и гонял поселковых мальчишек вдоль забора. Чтобы разбудить хозяина Лорд сначала начинал скулить, потом лизал больные ноги хозяина и даже тихо и нежно покусывал его пальцы, и когда генерал, наконец, просыпался, пёс выдавал целую руладу звуков из воя и лая, а небесно-голубые глаза его сияли от счастья.
Генерал открыл глаза и посмотрел на небо. Неизвестно откуда пришли и закрыли его до горизонта тяжёлые свинцовые тучи, день быстро померк и превратился в ночь, тьма окутала посёлок писателей. «Нужно уходить», – подумал он, встал, взял палку и заковылял к дому. За ним, также, припадая на задние ноги, тащился Лорд. «Дожили, – сказал он псу, – как инвалидная команда времён Первой Мировой».
Первые капли дождя, крупные и тяжёлые, как ртуть, упали на землю, когда они уже вошли в дом. Пока за окном бушевала стихия и стеной шёл ливень, генерал топтался на кухне, ходил по комнатам и всё никак не мог вспомнить что-то очень важное для себя. «Склероз, это понятно», – думал он. Последнее время так часто случалось – он приходил на кухню и забывал, зачем он здесь. Сегодня всё было иначе – это было острое, мучительное чувство потери, словно, на этот раз, он не мог вспомнить о чём-то очень дорогом и важном для себя.
Последние годы, в такие ненастные дни, как сегодня, у генерала начинались сильные головные боли. Не помогали таблетки и процедуры в поликлинике, врачи были бессильны. «Возрастная мигрень», – говорили профессора и прятали глаза. Ему посоветовали обратиться к одной модной целительнице из Грузии, но Семёнов всё тянул и ждал чуда – вдруг само пройдёт? Да и во всю эту хиромантию он не верил. В голову генерала будто вогнали раскалённый добела стальной прут, боль была невыносимой, и он не находил себе места – метался из комнаты в комнату до тех пор, пока не оказался опять на кухне. Его взгляд, в круглых, стареньких очках упёрся в календарь, он механически оторвал листок и увидел дату – 30 августа 1968 год. Он даже задохнулся на какое-то время и присел на стул. В голове набатом стучало – пятьдесят лет! «Прошло уже полвека, значит у нас с вами, Фани Каплан, юбилей, вот так штука!» – бормотал изумлённо себе под нос генерал.
Нужно сказать, что заветная плёнка с годами стала ему неинтересна. Пропал былой азарт и драйв во время её просмотров. Теперь он точно знал, что ничего она в его жизни уже не изменит, да и советский строй будет стоять вечно. (Эх, Семёнов!) Да и результат этого его подвига не оценили, в награду он получил лишь опалу и одиночество. Последние несколько лет он вообще забыл о её существовании – болячек становилось всё больше, а здоровья, соответственно, всё меньше. Владимир Иванович поднялся и ещё раз внимательно изучил календарь. «Всё точно», – резюмировал он.
Начинало светлеть за окном, ливень постепенно уходил куда-то в сторону города, и боль постепенно уходила, видимо, туда же, вместе со свинцовыми тучами. И он внезапно ярко, до мельчайших подробностей вспомнил тот день у завода Михельсона, вспомнил так, как будто это было только вчера. Он словно очнулся от многолетней спячки. Генерал резко встал, ноги слушались безукоризненно, голова стала ясной, словно кто-то невидимый снял с его жизненного счёта пару десятков лет. В нём опять тлел и разгорался огонёк прежнего азарта, возникало и росло страстное желание вновь вернуть то время, побродить по далёким берегам юности и молодости, увидеть и ещё раз пережить сладостный миг свидания со своим прошлым.
Как всегда бесшумно, отъехала дверь в кабинет (спасибо тулякам-полярникам) и генерал механически проделал почти забытый ритуал – достал из шкафа, встряхнул от пыли и надел свой генеральский мундир со звёздой Героя, поставил на стол бутылку некогда любимого армянского коньяка, вкуса которого он уже и не помнил, достал из сейфа и зарядил в проектор плёнку. Всё это он делал лихорадочно быстро, словно куда-то опаздывал, будто чувствовал, как время ускорило свой бег. Он остановился, осмотрел «поле битвы», подумал и достал из стола сигару, которую даже не стал прикуривать.
